Вчера днем Перси и Саффи вместе слушали объявление премьер-министра Чемберлена по радио и погрузились в глубокую задумчивость во время государственного гимна.
— Мы должны ему рассказать, — наконец произнесла Саффи.
— Да, наверное.
— Займешься этим?
— Да, конечно.
— Выберешь подходящий момент? Поможешь ему справиться?
— Да.
Много недель они откладывали беседу с отцом о возможной войне. Последний приступ бреда еще больше разорвал ткань, которая соединяла его с реальностью, и теперь он метался из крайности в крайность, точно маятник напольных часов. То казался совершенно здравомыслящим, разумно рассуждал с Перси о замке, истории и великих литературных творениях; то прятался между стульями, рыдая от страха перед воображаемыми призраками или хихикая, как нахальный мальчишка, и предлагая Перси побарахтаться с ним в ручье, ведь он знает самое лучшее место для сбора лягушачьей икры и покажет его, если она умеет хранить секреты.
Летом перед началом Первой мировой войны, когда им с Саффи было восемь, они помогали папе переводить поэму «Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь».[37] Отец читал оригинальные строки на среднеанглийском языке, и Перси жмурилась, когда ее окружали волшебные звуки и древний шепот.
«Гавейн чувствовал etaynes that hym anelede, — говорил папа. — Великаны дышали ему в спину, Персефона. Знаешь, каково это? Слышала ли ты голоса своих предков, исходящие из стен?» Она кивала, плотнее сворачивалась клубком рядом с ним и закрывала глаза, а он продолжал…
Когда-то жизнь была такой простой, и ее любовь к отцу тоже простой. Он был семи футов ростом и отлит из стали, и она сделала и подумала бы что угодно, лишь бы заслужить его одобрение. Но с тех пор случилось так много, и Перси с трудом выносила вид его старого лица, кривящегося в пылких гримасах детства. Она никому бы не призналась в этом, особенно Саффи, но старалась не смотреть на папу, когда тот находился в очередной «регрессивной фазе», по выражению доктора. Все дело в прошлом. Оно не оставляло ее в покое. Ностальгия угрожала сковать ее по рукам и ногам. Смешно, ведь Перси Блайт отнюдь не была сентиментальной.
В плену незваной меланхолии она преодолела последний короткий отрезок пути до церковного клуба и прислонила велосипед к деревянному фасаду здания, стараясь не помять клумбу приходского священника.
— Доброе утро, мисс Блайт.
Перси улыбнулась миссис Коллинз. Славная старушка, которая благодаря некому непостижимому искривлению времени казалась дряхлой развалиной уже по меньшей мере лет тридцать, держала на плече сумочку с вязанием и судорожно сжимала в руках только что испеченный бисквит «Виктория».