Он поставил машину возле уголовного розыска, выжал ручной тормоз.
— Хорошо, — согласился Данглар. — Тогда кто он?
Не выпуская из рук руля, Адамберг задумался, глядя куда-то вперед.
— Только постарайтесь не отвечать «я не знаю», — попросил Данглар.
Адамберг улыбнулся.
— Тогда я лучше промолчу, — сказал он.
Адамберг вернулся домой быстрым шагом, чтобы не пропустить прихода Камиллы. Он принял душ и развалился в кресле, чтобы полчасика помечтать, Камилла почти никогда не опаздывала. Единственное, что пришло ему в голову, было ощущение, что под одеждой он голый, такое он чувствовал часто, когда подолгу не видел ее. Быть голым под одеждой — нормальное состояние каждого человека. Это умозаключение не показалось ему очень оригинальным. Просто так было: когда он ждал Камиллу, он чувствовал себя голым под одеждой, зато на работе это чувство исчезало. И каким бы странным это ни казалось, разница была весьма ощутима.
В четверг в перерывах между тремя выпусками говорящей газеты Жосс с каким-то тревожным нетерпением за несколько ходок перевез свои вещи в фургончике, который ему одолжил Дамас. Во время последней поездки Дамас помог ему спустить с седьмого этажа самые крупные вещи. Их было не так уж много: морской чемодан из черной парусины с медными заклепками, трюмо, с нарисованным на обратной стороне трехмачтовым парусником, и тяжелое кресло с резьбой ручной работы, которое смастерил прапрадедушка своей тяжелой рукой во время одного из кратких пребываний в лоне семьи.
Ночью Жосса снова одолевали страхи. Декамбре — то есть Эрве Дюкуэдик — слишком много рассказал ему вчера, накачавшись шестью кувшинами красного вина. Жосс боялся, как бы тот, очухавшись, в панике не послал его ко всем чертям. Но ничего подобного не случилось, Декамбре достойно смирился с произошедшим и в восемь тридцать, как обычно, стоял на пороге своего дома с книгой в руках. Если он и сожалел о чем-то, а, вероятно, так оно и было, вернее, если он дрожал от страха потому, что вручил свою тайну в грубые руки незнакомца, да еще и неотесанного чурбана, он и вида не показал. И если голова у него была тяжелой, а таковой она и должна была быть, так же как у Жосса, он этого тоже не показывал. Лицо его оставалось по-прежнему сосредоточенным, когда прозвучали два объявления, которые отныне стали называть странными.
В этот вечер, закончив переезд, Жосс вручил ему обе записки. Оставшись один в своей новой комнате, Жосс первым делом снял ботинки и носки, ступил босыми ногами на ковер и долго стоял так, расставив ноги, уронив руки и закрыв глаза. И именно эту минуту выбрал Никола Ле Герн, рожденный в Локмария в 1832 году, чтобы усесться на широкую кровать с деревянными столбиками и поприветствовать праправнука. Здоро́́во, ответил Жосс.