Но Декамбре тоже попался на удочку, а он был слишком тонкий знаток человеческой души, чтобы не понять этого. Только книга, которую он держал в руках, еще отделяла его от других прохожих. Не было ли достойнее отложить эту дурацкую книгу и трижды в день, не стесняясь, почувствовать себя рыбой? То есть признать себя побежденным, образованным человеком, которого увлекли глупые уличные крики?
Жосс Ле Герн сегодня опаздывал, что было весьма необычно, и Декамбре краем глаза видел, как он торопливо прибежал и аккуратно подвесил на ствол платана пустую урну, ту самую, выкрашенную в ядовито-голубой цвет с самодовольной надписью «Норд-вест-2». Декамбре считал, что у моряка не все дома. Хотелось бы ему знать: этот тип что, всем своим вещам имена дает — столам, стульям и прочему? Потом он наблюдал, как Жосс могучими руками перевернул свою тяжелую эстраду, словно пушинку поставил ее на тротуар, ловко взобрался наверх, будто взошел на борт, и достал листки из матросской блузы. Человек тридцать покорно ждали начала, в том числе Лизбета, стоявшая, как обычно, на своем посту, подперев руками бока.
Лизбета занимала в его доме комнату номер три и в оплату за жилье вела хозяйство его маленького тайного пансиона. Помощь ее была неоценима, никто бы не смог ее заменить. Декамбре жил в предчувствии, что однажды какой-нибудь мужчина похитит у него его великолепную Лизбету. Когда-нибудь это обязательно случится. Высокую, полную, чернокожую Лизбету было видно издалека. И не было никакой надежды спрятать ее от чужих глаз. Тем более что по натуре она была шумной, разговаривала громко и великодушно высказывала свое мнение обо всем на свете. Хуже всего было то, что ее улыбка — а улыбалась она, слава богу, не часто — вызывала неодолимое желание кинуться ей в объятия, спрятаться на ее широкой груди и остаться там на всю жизнь. Ей было тридцать два года, и однажды он ее потеряет. А пока Лизбета отчитывала чтеца.
— Опаздываешь к началу, Жосс, — говорила она, выпячивая грудь вперед и задрав голову.
— Знаю, Лизбета, — запыхавшись, отвечал тот. — Это все кофейная гуща.
Лизбета, в двенадцать лет привезенная из гетто для чернокожих в Детройте, была брошена в бордель в день своего приезда во французскую столицу, где за четырнадцать лет она выучила язык на панели улицы Гэте. Пока за полноту ее не вышвырнули из всех местных стриптиз-шоу. Она уже десять дней ночевала на скамейке, когда однажды холодным дождливым вечером Декамбре решил подойти к ней. Одна из четырех комнат, которые он сдавал на втором этаже своего старого дома, пустовала. И он предложил ее ей. Лизбета согласилась, войдя, сразу разделась, легла на ковер, положила руки под голову и, уставясь в потолок, стала ждать, когда старик сделает свое дело. «Вы меня не поняли», — пробормотал Декамбре, протягивая ей одежду. «Мне больше нечем платить», — Лизбета выпрямилась и села скрестив ноги. «Просто мне стало трудно, — продолжал Декамбре, глядя себе под ноги, — справляться с хозяйством, готовить постояльцам ужин, ходить за покупками и прислуживать им. Помогите мне, а я оставлю за вами комнату». Лизбета улыбнулась, и Декамбре чуть не бросился к ней на грудь. Но он считал себя старым и полагал, что эта женщина заслужила отдых. И Лизбета отдыхала: вот уже шесть лет она жила здесь, и у нее ни разу не было мужчины. Лизбета восстанавливала силы, и он молил, чтобы это продлилось подольше.