— Гаврилов! — повторил Женька и поднял вверх кулак с оттопыренным большим пальцем.
Но Зинка так и не поняла, о чем он ей кричал.
Открыл глаза Аркадий Головин.
— Дурак ты, Женька, — сказал он. — Самая красивая девочка в школе бегает за тобой, а ты как бессердечный пень.
И после всего этого: «Ты меня уже не любишь?» — «Не знаю…»
Это «не знаю» чуть не поссорило его с Аркадием и Мамонтовым. В воскресенье они направились в город. Шли, поглядывая по сторонам, разговора не было, Женька подбрасывал увольнительный жетон и ловил его на ходу.
— Уронишь, — сказал Федя.
— Никогда! — ответил Женька и снова подбросил жетон. И уронил.
Был июль, самый замечательный месяц в тех местах, где они служили. Океан прогрелся у берега до тринадцати градусов, и некоторые смельчаки купались.
Деревья и трава в июле торопились наверстать упущенное. Сосны становились пушистыми, кедрач, стелившийся в низинах, упруго распрямлялся, деревья поднимали лапы с земли, становились выше. А трава в этом месяце вытягивалась в человеческий рост. В такой траве найти жетон было пропащим делом. Они ползали на коленях, стукались лбами — жетон не мог сигануть далеко, он просто исчез, испарился.
— Все, ребята! — поднялся с колен Женька. — Хватит. Влетит мне от старшины, но в первый раз, что ли? Идите без меня.
Мамонтов ничего не ответил. Сморщив лоб, как заведенный шарил по траве. И Головин постоял, подумал и тоже стал ворошить траву. А Женьке это надоело.
— Он на танцы опаздывает, — сказал про Мамонтова Аркадий Головин. — У него там свидание.
— Так пусть идет. Я-то при чем? — ответил Женька. — А я в полк вернусь, в шахматы поиграю.
— Он хотел, чтобы все вместе. Для поддержки. Он эту девчонку боится.
Жетон нашел Мамонтов. Лучше бы он его не находил.
Катю Савину Женька и Аркадий встретили на бульваре. Она толкала перед собой коляску, а из коляски торчали маленькие ботинки с испачканными землей подметками.
«Уже ходит», — подумал Женька.
— Год и два месяца, — сказала Катя, — зовут Пашкой. Павел. Редкое имя, правда?
— Бывает, — ответил Головин, а Женька хотел спросить, как зовут ее мужа-очкарика, но спросил другое:
— Ну и что дальше?
— Ты про жизнь? А кто это когда знал или знает?
— Я пойду, — сказал Аркадий, — мать ждет. Ругаться будет. Скажет, вернулся и засвистел. — Он продрался через подстриженную ограду из кустов акации и побежал к трамвайной остановке.
— Я позвоню! — прокричал ему вслед Женька и спросил Катю: — Учишься?
— И учусь, и работаю, и вот этого деспота выращиваю. На тебя, Яковлев, хорошо армия повлияла. Ты каким-то другим стал.