— Уже пересняли позавчера, и снова — шоссе и дождь, так нужно, так и в сценарии, — сдержанно ответил Коберский.
— Но почему, почему?! — даже хлопнул от досады себя по бедрам Осеин. — Почему они танцуют в дождь, какова мотивировка данного эпизода?
— Пьяные были, — всхохотнув, сострил Цаля.
Коберского даже передернуло.
— Вон! — затопал он на Цалю ногами.
— Ретируюсь, ретируюсь, — попятился к двери Цаля, — поняв, что сострил неудачно, а главное — в неподходящий момент.
Осеин пожал плечами:
— Вы, Аникей Владимирович, вижу, не в настроении, отложим этот разговор, да и обедать уже пора. — Он надел пиджак и вышел вслед за Цалей.
— Пойду и я, — поднялся Мережко и успокоительно похлопал Коберского по плечу. — Не надо, Аникуша, по пустякам нервничать. Я пойду и подумаю над сценой в кафе.
Аникей молча пожал ему руку.
8. Когда ничего над тобой не висит
Работать не хотелось, и то море фантазии, о котором не раз шутливо говорил Коберский, не плескалось волнами, даже мелкой зыби не было — полный штиль. Мережко приготовил себе крепчайший кофе, чтобы как-то взбудоражить это «море», но потом все равно долго лежал на кровати, в полной тишине, нарушаемой лишь хлюпаньем дождя за окном. Думалось трудно. И дело было вовсе не в лени, о которой тоже говорил Коберский, просто Александру уже до смерти надоел этот сценарий. Сколько раз он зарекался заключать со студиями договоры, продаваться в это добровольное рабство, но каждый раз вновь в него попадал. И опять начиналось одно и то же, все сначала. Писал, обсуждали, возвращали на доработку, снова писал, вновь обсуждали и возвращали — варианты, варианты… Сколько их было? Ровно столько, сколько утверждающих сценарии инстанций. А возможно, и больше. Проклинал все, снова писал… Повести тоже рождались в муках, но эти муки были сладки, он наслаждался ими, чувствовал себя творцом, богом; здесь же он был рабом. Проклятье!
После долгих усилий вроде бы проклюнулась какая-то мысль. Он вскочил с кровати, сел за стол, быстро, как пулемет, застучал на своей «колибри»…
А через полчаса Мережко уже был у Коберского.
— Кажется, нашел! — протянул испещренный мелким шрифтом лист бумаги.
Коберский читал, болезненно морщился, но потом его лицо несколько просветлело, губы тронула едва заметная улыбка.
— Ну, мотивировка, хоть и относительная, все же есть. Сойдет… А вот экспозиция эпизода не та! Ну зачем ты так пространно все это описываешь? Все слова, слова… Актерам играть надо, а не говорить. Напиши просто — они друг другу нравятся, а там уж актеры сами как-нибудь сыграют.