Мысли у Коберского смешались; он уже не в силах был вернуться к тому одесскому мальчишке, к морю, студии, но и не мог вот так бросить, не дописать, не в его это характере. Да и когда еще выпадет время и настроение?
Заканчивал Аникей свою запись совсем по-иному — уже не мог смотреть на то милое прошлое сквозь призму мальчишки. Дописывал от своего имени…
«В тот день я увидел огромные гулкие павильоны студии, побывал в гримерных, а в монтажной даже покрутил ручку моталки. Кто-то отозвал Шукшина в сторону, а вернувшись, он сказал доверительно и немного взволнованно:
— Понимаешь, разрешили мне на самого себя посмотреть…
— Как это? — не понял я.
— Ну, на ту роль, что я исполняю. Режиссеры поначалу не очень-то идут на это, уже в конце, когда картина почти готова, показывают. А тут вот разрешили…
Я молчал, не зная, уходить мне или ждать его. Молчал и Василь. Тогда я почти с обидой спросил:
— Картина-то хоть как называется?
— «Два Федора».
— А о чем она?
— О двух мужиках — маленьком и большом.
— А вы кого там играете?
— Большого, — вдруг покрутил ус Шукшин.
Мне почему-то подумалось, что усы у него приклеенные; даже стало немного не по себе — так всегда бывает, когда обнаруживаешь какую-нибудь фальшь.
— А ты не хочешь? — Шукшин хитровато посмотрел на меня.
— Что? — с замиранием сердца выдохнул я.
— Посмотреть материал? Он еще совсем не готов, и каждая сцена будет даваться в нескольких дублях. Зрителю эту кухню показывать и не следовало бы, но ты смотри, если уж хочешь что-то знать о кино. — Он почесал затылок. — В зал, конечно, тебя не пустят, но… будешь смотреть из проекции. Я договорюсь, там свой парень.
Я не знал, что такое «проекция», а она оказалась просто кинобудкой с двумя проекционными аппаратами и киномехаником — пареньком, который, как мне показалось, был ненамного старше меня. Я с ним даже заговорил на «ты», и он не обратил на это внимания, охотно все объяснял, как старому знакомому.
В квадратике крохотного окошечка экран был хорошо виден, но я долго не мог понять, о чем же фильм. По нескольку раз повторялось, как выбегает из школы детвора; женщина беззвучно шевелила губами, говоря какие-то слова, а в глазах ее стояли слезы; ехали в телячьих вагонах солдаты, пели песни, а у переезда стоял безногий на костылях и грустно провожал их глазами — это запомнилось надолго. И запомнилась мне еще сцена, которая повторялась раз пять. Федору-старшему, вернувшемуся с работы усталым и голодным, Федор-младший сварил курицу. С жадностью набросился на нее Федор-старший, но тут же узнал, что курица украдена у соседей. Тяжело на душе у старшего. Он бросает есть и говорит с упреком своему тезке: «Мы же с тобой рабочие люди…» Снова и снова повторялась эта сцена — и все повторялись эти слова, и все более хмуро выслушивал их Федор-младший.