Они взлетают на пригорок, мелькающие дома трудно различить. Фары выхватывают из темноты крупные кусты, обрамляющие дорогу, с пышными красными и розовыми цветами, они напоминают Ренни бумажные цветы на школьной вечеринке. Теперь они уже в освещенной части города. На перекрестках и перед магазинами толпы людей, но они не гуляют, а просто стоят или сидят на ступеньках или стульях, словно в комнате. Через открытые двери струится музыка.
На некоторых мужчинах вязаные шерстяные шапочки, как стеганые чехлы для чайника, и Ренни поражается, как они могут в них выдерживать в такую жару. Они поворачивают головы вслед за такси и некоторые машут и кричат, скорее водителю, чем Ренни. Она начинает ощущать себя очень белой. Она напоминает себе, что их черные не такие, как наши: затем соображает, что под «нашими черными» она подразумевает злобных негров в Штатах, в то время как «наши» должно означать именно этих. Выглядят они вполне дружелюбными.
Тем не менее, Ренни находит их праздность раздражающей так же, как и у себя на родине. Слишком это напоминает тинэйджеров на рыночных площадях, стадо. Она вдруг обнаружила, что действительно уже не дома. Она вне его, снаружи, к чему так стремилась. Разница между домом и островом скорее не в том, что она здесь никого не знает, а в том, что никто не знает ее. В некотором смысле она невидима. В некотором смысле она в безопасности.
Когда Джейк съехал, естественно образовался вакуум. Что-то должно было его заполнять. Может быть, тот человек с веревкой не столько ворвался в ее квартиру, сколько был брошен туда под действием сил гравитации. Это тоже подход, подумала Ренни.
Однажды она сочинила вокруг этого человека целую историю, которая вполне бы сгодилась для ланча, как приправа к фруктовому салату. Но что-то удерживало ее от этого, и она не могла сказать наверняка, что именно. Она носила эту историю в себе, возможно, потому, что не было конца или потому, что Ренни не представляла себе лица этого мужчины. История получалась безликой. Когда Ренни бывала в городе, то гуляя по улицам, она по-новому смотрела на проходящих мужчин: это мог быть один из них, это мог быть кто угодно. Она чувствовала себя причастной, хотя ничего такого не сделала, да и ей тоже ничего не сделали. Ее разглядывали, чересчур откровенно, ее лицо смяли и исказили, разрушили, некоторым образом присвоили, она не могла понять, как это произошло. Так что для ланча все-таки не годилось. Кроме того, Ренни не хотела, чтобы ее считали мужененавистницей, а когда рассказываешь подобные истории, это неизбежно.