Здесь же комната. Своя.
И кровать.
И простыни льняные. Одеяла из теплой шерсти. Длинные ночные сорочки, словно вернувшиеся из прошлой, довоенной жизни. Обязательный стакан молока перед сном, и конечно, овсяное печенье.
И мамино предостережение уже кажется глупым.
Как оставить столь замечательное место? Да и зачем?
Мы ведь приносим пользу: мы шьем одежду для солдат, которой нужно много, щипаем корпию и разбираем травы, что приносят из сада при Храме. Работы всегда хватает, но она в радость… и когда война закончится, мы останемся здесь.
Королева добра к неразумным своим дочерям: Мать-Жрица повторяет это ежедневно. И мы вместе благодарим Королеву, от души, ибо память о лагере слишком жива.
А коридор во сне бесконечен.
Я знаю, куда идти — до первой развилки, а потом налево, где между пилястрами скрыта неприметная дверь. Она выводит на кухню, а в кухне имеется дверь другая, конечно, она заперта, но… старшая повариха всегда оставляет окно приоткрытым: выветривает помещение, где за день скапливается слишком много жары и запахов.
На сей раз Мать-Жрица встречает меня на кухне.
— Что ты здесь делаешь, Эйо? — спрашивает она и протягивает руки, словно желает обнять. — Ты заблудилась?
Она знает правду — я собралась бежать.
И она не верит, что у меня получится.
Да, Храм — не лагерь, он почти не охраняется, но никто и никогда еще не уходил отсюда. Наверное, потому что желания не появлялось. А меня гонит страх.
— Или ты решила уйти? — теплая рука касается волос. — Зачем, Эйо?
Затем, что я не хочу услышать зов грозы. Но это говорить нельзя.
— Я… хочу домой.
Ложь слетает легко.
— Здесь твой дом, Эйо.
— Но мама…
Я понимаю, что она меня не отпустит, но пока мы разговариваем — шанс есть. Он прячется в моем рукаве, согретым лезвием прижимаясь к коже, а деревянная рукоять, давным-давно треснувшая, но замотанная бечевой, мокра от пота.
— Я понимаю, дитя, — Мать-Жрица наклоняется и целует меня в лоб. — Ты тоскуешь по своим родным, но их больше нет. Мир жесток. И с этим придется смириться.
Я соглашаюсь: жесток и лжив.
— Нельзя вернуть того, кто ушел. Но надо жить дальше.
Не с ней и не здесь.
Нож сам соскальзывает в руку, и я бью.
Раз, другой, третий… и с каждым ударом — все больше ненависти. И гнева. И ярости. А разума не остается вовсе. И только когда руку сводит судорога, я отступаю.
А Мать-Жрица укоризненно качает головой, она проводит ладонями по животу, стирая кровь, словно краску. И на тончайшем шелке не остается ни пятнышка.
— Ты все равно не сбежишь, — говорит она, глядя на меня с жалостью. — Будет только хуже.