— Значит, продал ты свою дочь, на деньги позарился? — прервал течение моих мыслей глухой простуженный голос из угла. Там сидел закованный на обе ноги, лохматый, страшного вида человек неопределенных лет.
Он сам вступился за честь своей невесты и зарезал богача, который сватался к ней. — И баи окаянный брюхо себе поглаживал: дескать, натешусь я с молодой женушкой, даром, что ли, потратился… Да и прогадал, ха-ха-ха!
Он задохнулся язвительным смехом, закашлялся. Послышались одобрительные возгласы. Дядя Аман понуро молчал.
— Молодец, девчонка! — прокашлявшись, опять загудел лохматый из своего темного угла. — Отчаянная. А парень, значит, любил ее, да и оробел, видать… Ну, так вам и надо обоим! Правильно сделали, что вас с зиндан швырнули. Особенно отца… Подлая душа, корыстная… Эх, сколько уж я тут гнию, сколько людей сюда бросали — все невиновные. А вот в первый рас вижу: за дело посадили… Справедливость-то, выходит есть!
У меня лицо горело от стыда: он правду сказал, на мне вина за то, что я так и не решился вступиться за Донди, бороться за свою любовь… Но поздно теперь об этом думать. Как мне выбраться отсюда? А уж выберусь — тогда посчитаемся.
— Да, безвинные люди мучаются, и спасенья нет! — продолжал лохматый. Видно, ему захотелось выговориться. — Вон сегодня заковали того, что в углу, где дверь. Стонал, а сейчас умолк… Стражник мне шепнул избили человека, дали сорок пять палок по спине. А за что? Казы, видишь ли, ехал на ишаке, слез да в кусты — по нужде. А этот бедняк мимо проходил, увидел… За чем, значит, подглядываешь! Родственники землю продали, взятку правителю дали, чтобы выпустили хоть после наказания. А спину ему так иссекли — кожа клочьями слезает…
— Ох, ох! — послышался сокрушенный голос рядом со мной. — А на мне какая вина? Люди добрые, кто не знает — расскажу. Бедняки мы… Десять лет с братом батрачим. Ну, и заработал я двух верблюдов, сильных, породистых — ханазат. Сам уже в летах, и мать у меня старуха. Она и говорит: сынок, мне, дескать, до смерти осталось немного, ты бы хоть женился, внучат мне охота поняньчить. Что ж, думаю, надо деньгами разжиться. Погнал заработанных верблюдов на базар продавать. А бай Ходжакули давно глаза на них пялил. Ну, и подговорил какого-то оборванца, терьякеша: мол, скажи властям, что это твои верблюды, пусть его схватят, а уж потом я все устрою и тебя награжу. В общем, и верблюдов у меня отняли, и самого бросили вот сюда за воровство, значит… Ох, ох!..
Тут и еще кто-то принялся рассказывать о своей горькой судьбе, о несправедливости, что привела его в зиндан. От пережитого волнения я почувствовал слабость и задремал. В тяжелом сне мерещилась мне Донди, руки у нее были обагрены кровью.