Иногда она приносила ему оранжерейныя плоды и кормила Долли изъ собственныхъ рукъ, заставляя его насильно съѣсть еще грушу и персикъ, хотя онъ уже задыхался отъ угощенія, и утирала батистовымъ платочкомъ сокъ, струящійся по его подбородку.
Если Долли удостоивалъ пойти мѣстѣ съ ней гулять, радости ея не было мѣры. Она вся свѣтилась гордостью.
— Сдѣлаете ли мнѣ одно одолженіе? спрашивала она, помочь ему одѣваться.
— О, разумѣется! вскрикивалъ Долли: — все на свѣтѣ!
— Такъ надѣньте эти прелестные, лиловые панталоны! просила она, какъ милости; и онъ, ожидавшій просьбы о какой-нибудь брошкѣ или, по крайней-мѣрѣ, о браслетѣ, улыбался и издавалъ какое-то блаженное горловое чириканье.
Когда они гуляли вмѣстѣ, она съ торжествомъ смотрѣла кругомъ себя. Она не могла брать его подъ руку, такъ-какъ этому препятствовали его малый ростъ и ея кринолинъ; но плывя, подобно королевѣ, она смотрѣла на своего маленькаго мужа съ такимъ счастьемъ, что глаза ея испускали лучи, какъ солнце.
— Скажите мнѣ, когда устанете, Долли, милый, говорила она чрезъ каждые три шага. — Не утруждаете себя, дорогой мой, повторяла она, когда они не сдѣлали еще и десяти футовъ.
Онъ же, крошечный, гордый Бантамъ, съ поднятой головой, съ одушевленными глазами, постукивалъ по камнямъ своей палкой и чувствовалъ, что можетъ обойти цѣлый земной шаръ въ какія-нибудь сорокъ минутъ, если только Анастасія будетъ ему сопутствовать.
Они встрѣчаютъ Пиншеда и Минникина; надменный Долли кричитъ имъ: «какъ вы поживаете?» Онъ произноситъ эти слова гордо и грозно, точно сержантъ на ученьѣ.
Анастасія видитъ это и не можетъ удержаться, чтобъ не пожать съ любовью его руку. Она нѣжно говоритъ при этомъ:
— Я горжусь, что милый супругъ мой со мною!
Что онъ чувствуетъ при этомъ? Нѣтъ словъ выразить его чувства.
Вечеромъ, послѣ этихъ восхитительныхъ прогулокъ, она утверждаетъ, что онъ ходитъ черезъ силу и долженъ быть совершенно утомленъ. Поэтому, Долли заставляютъ лечь на диванъ и укутываютъ шалями, и затѣмъ убаюкиваютъ игрою на фортепьяно. Но это было еще не все: въ десять часовъ она тихонько уходитъ изъ комнаты, потомъ возвращается, неся стаканъ глинтвейна съ распущеннымъ въ немъ яйцомъ, и умоляетъ Долли проглотить это питье и съѣсть маленькій кусочекъ поджареннаго хлѣба.
О, это было прелестно, когда она называла его — жаднымъ созданіемъ за то, что онъ не далъ ей отвѣдать, и еще восхитительнѣе, быть можетъ, была та минута, когда она чмокала губками и увѣряла, — что сладко пить изъ его стакана!
Кто не захотѣлъ бы быть женатымъ, еслибы можно было быть увѣреннымъ въ подобныхъ ласкахъ и милованьи, — еслибы каждый день только и видѣть борьбу великодушія, продолжающуюся все время пробужденія до новаго сна, — борьбу за то, кто скажетъ самое пріятное слово или сдѣлаетъ самое милое дѣло? A отчего это не такъ? Почему вѣжливость и нѣжность не могли бы обратиться въ привычку, какъ входятъ въ привычку брань и неудовольствіе другъ на друга? Отчего бы близости сношеній не породить взаимной любви также, какъ она порождаетъ взаимное презрѣніе и вражду?