Потом мы долго мертвыми лежали. Закат почти иссяк. Вдруг я услышал слабый запах тленья. И он подействовал, как нашатырь. Сказал: «Пойдем», – и стали мы спускаться, невероятно сложно, осторожно перелезая в близоруких сумерках, испытывая головокруженье и мелко оступаясь на приступках... Когда уже мы были на втором пролете, услышали шаги, сердитое сопение и ругань: кто там и как пролез на крышу?! Отряд омоновцев шагал по лестнице навстречу. Кто-то нас заметил снизу, доложил. В городе в связи с войной была объявлена тревога. В метро стояли урны, броня которых могла принять два-три кило тротила. На каждой станции в вагоны поездов входили солдаты. Тревога вслух мерцала всюду. Так вот, нас отпустили сразу. Проверили бумажки, пожурили. Вот сторожу попало. Пока я с ними разговаривал, собака – как уголь черная овчарка – сдружилась с Катей, лизала ей руки...
Остаток вечера мы провели в Irish Pub на Знаменке. Там встретили Лансов: Сашу и Свету. Накануне они вернулись из Италии. Болтали много, я едва слышал: слепые мои мысли блуждали в распахнутых оконных сумерках переулка...
«Италия – страна победившего неосоциализма, где крадут у булочных велосипеды...»
«В Неаполе жара разъела камень...»
«Любая мысль, даже о еде, – поступок...»
«Венеция дышит древней водой, сам город – красивая утопленница...»
И прочая чепуха туристических впечатлений. Сейчас уже не помню – то ли они тогда рассказали, то ли сегодня мне все это доснилось, но точно было – в толкотне на площади Цветов, в Риме, стоял поглощенно, словно бы подле самого себя – человек в парусиновых штанах и марлевой тенниске, загорелый дочерна. Он держался рукой за сердце, и губы его шептали. И услышал я пять женских, неведомых имен, произносимых с внимательным трепетом и изменением в зрачках; лучистые морщинки в уголках глаз... Он прикрыл глаза и чему-то улыбнулся. И вдруг запел из Леонковалло. Выглядело это несколько комично – лысоватый, мешковатый, рыжеватый, – но пел он так, что – сердце вон из равновесья. Толпа стала уплотняться восхищенно. И вдруг подкашивается и падает замертво на излете голоса...
– Да, действительно, комично... На то он и паяц.
– Но он так и не встал, Стефанов! Толпа решила – придуряется, подбросила монет и рассосалась, а он лежал пронзенно и стал хватать вдруг воздух ртом, как рыба... Примчалась «неотложка» – было поздно. Покрыли простыней и увезли. Соломенную шляпу с мелочью поставили ему на грудь. И несколько монет просыпались, позвякав... Последнее, что помню. Я поднимаю с булыжника монету и подношу к глазам, совмещая с диском солнца. Монета – как мониста – пробита в центре, и тонкий луч слепит, буравя в крошево хрусталик...