Допитый залпом виски придал Яну сил и решительности, но не терпения. Он не стал ждать полуночи, встал с кровати, постучался в запертую дверь ванной. Ему никто не ответил.
— Эй, открой! — сказал он решительно. Решительность всегда действовала на женщин безотказно.
Увы, девочка-пташка оказалась неприятным исключением.
— Клементина, предупреждаю — я сейчас вышибу дверь! — дожидаться ответа Ян не стал, и тихое «входи» потонуло в его разъяренном реве.
…Дверь оказалась не заперта. К сожалению, Ян понял это слишком поздно, когда сила инерции уже швырнула его на чугунную ванну, кстати, пустую. Он чудом сохранил равновесие и не рухнул в ее лаково поблескивающее нутро, но успел больно врезаться коленом о бортик.
— Я же сказала, что открыто, — послышалось из глубины комнаты.
Ян поднял голову — Тина сидела на подоконнике у распахнутого настежь окна, подтянув к подбородку коленки. Ну конечно, где же еще сидеть девочке-пташке?! На ней был махровый гостиничный халат, судя по закатанным рукавам, изрядно ей большой. Лицо, отмытое от косметики, казалось юным и невинным. Удачная мистификация — невинные девицы не летают с незнакомым мужиком в чужую страну, и не опаивают его дешевым виски, и не провоцируют на идиотские поступки, и не обманывают его надежд…
— Я не услышал. — Ян, прихрамывая, подошел к окну.
Девчонка попыталась спрыгнуть с подоконника, но он не позволил, поймал за узкие лодыжки, сжал так, что она поморщилась.
— Ты пьян.
— Твоими стараниями, Пташка. — На ее левой щиколотке болталась цепочка с летучей мышкой, точно такой же, как в пупке.
— Я не заставляла тебя пить.
— А кто купил мне виски?
— А кто дал мне денег на выпивку?
— Могла бы и не покупать. — Его ладонь заскользила вверх, девчонка дернулась, предприняла еще одну безуспешную попытку спрыгнуть с подоконника. — Ты обещала показать мне свой пирсинг. Помнишь?
— Я передумала. — Тонкие пальцы с черными коготками больно вцепились ему в волосы.
— Обещания надо выполнять. — Узел на халате поддался на удивление легко, Ян затаил дыхание.
Серебряная летучая мышь с красными камушками вместо глаз показалась ему апофеозом красоты и изящества. И пупок, и живот, и все остальное…
Тина рывком запрокинула его голову, заглянула в глаза, сказала со смесью злости и нежности:
— Дурак! Какой же ты дурак!
…Ян курил на балконе и прислушивался к шепоту ночного города. Уже давно перевалило за полночь, и стрелки часов подбирались к четырем утра, и Тина уже крепко спала аккурат в самой ложбинке между сдвинутыми кроватями, а он все не шел в постель. И не потому, что не хотел спать — хотел и еще как! — просто отмеренного ему срока стало на один день меньше, и каждая минута бодрствования имела теперь для него особенную ценность. Теперь Ян понимал, что чувствует осужденный на смертную казнь. Он сам переживал все это, этап за этапом. И неверие — нет, со мной такого не может произойти, с кем угодно, Господи, только не со мной! И обиду — почему именно я?! И страх, липкий, одуряющий, превращающий цивилизованного человека в стремящееся любой ценой выжить животное. И протест — я этого не допущу, обведу судьбу вокруг пальца! Все это уже оказалось пережито и выстрадано за два прожитых дня. Наверное, впереди еще будет смирение, покорность неизбежному, а пока… а пока он на каком-то неклассифицируемом, промежуточном этапе, когда жизнь — яркая и удивительно осязаемая, и каждый ее момент воспринимается до боли остро и четко, и кажется, что так хорошо, как есть сейчас, никогда не было и не будет. А может, это и не этап вовсе, а во всем виноват Париж с его атмосферой вечного праздника и обнаженной романтики? Может быть, в этом городе все люди начинают чувствовать так остро, и его чудесное открытие — это никакой не эксклюзив, а всего лишь маленькая бусинка в ожерелье закономерностей? Определенно, во всем виноват Париж. Здесь даже мысли рождаются не привычно лаконичные, а приправленные легким флером поэзии. Ян загасил сигарету, вернулся в комнату, присел на край кровати. Тина тут же завозилась, недовольно заворчала, но не проснулась.