Обычно же об истинных заботах епископа Аланского можно догадаться, лишь расшифровав сложные ребусы. Например, он пишет: «Есть и у меня некое маленькое воинство, которое Бог выводит от умственного Фараона. И я его вывожу — хоть и не как Моисей, но все‑таки. Однако совершают набеги египетские военачальники: душа, в гневе стремящаяся к убийству, страсть к земному, которая побуждает оскверняться с иноплеменниками, склонность извращенного [ума], по большей части не противостоящего никаким нелепым верованиям (καί τό του λοξού περίτρεπτον περί τινας άτοπους δόξας ούκ αντιτεινον ώς δια πολλά). И где столп облачный, который дал [водам] расступиться? Да и как бы расступилось море языцев?» (Alanicos, col. 409 С—D). Понятно, что этим пассажем Феодор намекает на широко распространенную в Византии метафору, уподобляющую христиан Израилю. В приведенном тексте есть цитаты из Книги Исход (13.21—22; 14.7; 15.8) — но есть и отблески реальности: Феодора волнуют кровожадность алан, их браки с окружающими (видимо, языческими) племенами и склонность к ересям. Или другая сложная головоломка: «Разве я не Авдий? Ведь тот, служа Ахаву, не преклонил колен перед Ваалом» (Alanicos, col. 409 D—412 А). Из этих слов можно кое‑что понять о взаимоотношениях Феодора с местным властителем. Дело в том, что автор отсылает нас к Третьей Книге Царств (гл. 16—18): царь Израильский Ахав под влиянием своей жены Иезавели уклонился из единобожия в язычество и даже воздвиг жертвенник Ваалу, за что Бог наказывал царство засухой. Пророк Илия обличал нечестие царя, но вынужден был скрываться. Авдий, начальствовавший над царским дворцом, хоть и пользовался доверием Ахава, тем не менее старался вести себя богогоязненно. Когда Илия, встретив Авдия, велел ему быть посредником между собой и Ахавом, Авдий просил Не ставить его в столь тяжелое положение, ссылаясь как раз на свою тайную добродетельность (18.7—15). Видимо, под Ахавом подразумевается правитель Алании, уклоняющийся из Христианства в язычество. Весьма примечательно, что самого себя Феодор уподобляет не независимому Илии, а изворачивающемуся и идущему на компромиссы с властью Авдию.
Феодор не раз пожалел, что принял Аланию: «Ради чего дерзнул я на ту клятву [епископскую]? В удел мне досталось «небо медное, земля железная»(Втор. 28.23), мой надел «не засеян и не вспахан»» (Alanicos, col. 412 А). Автор предлагает читателю замысловатый гибрид из Ветхого Завета и Гомера: «медным небом и железной землей» грозит Бог иудеям в случае неповиновения Его заповедям, а «незасеянная и невспаханная земля» упомянуты в «Одиссее» при описании необитаемого острова, на который приплыл Одиссей, — видимо, таким же странником видит Феодор и себя. Один из ребусов обличает в Феодоре обидчивость: «Итак, я со всем тщанием храню свидетельства: например, над кем‑то издеваются из‑за лысины, если он обнажает голову… дабы священнослужить… И кто [тот] Елисей, чтобы кара последовала немедленно?» (Alanicos, col. 412 В—С). Здесь намек на Четвертую Книгу Царств: «Когда [Елисей] шел дорогою, малые дети вышли из города, и насмехались над ним, и говорили ему: иди, плешивый! иди, плешивый! Он оглянулся и увидел их, и проклял их именем Господним. И вышли две медведицы из леса, и растерзали из них сорок два ребенка» (4 Цар. 2.23—24). Можно заключить, что Феодор сам был лыс и подвергался за это насмешкам паствы. Видимо, он мстительно копил свои обиды и не раз молился о такой же каре для алан, какую претерпели дети в Библии.