Новому епископу пришлось трудиться в условиях татарского набега. «Те несчастья, которые овладели аланским государством (τό κοινόν της Άλανίας), — кто я такой, чтобы врачевать их [своей] проповедью?» (Alanicos, col. 408D—409А). Но все же главное отчаяние вызывает у Феодора темнота его паствы: «Увы! Мне доверено пасти стада, выходящие из купели крещения, — а пасет их скорее смерть безверия. Ведь «они устами исповедуют», но… не веруют они сердцем в правду. Похоже, что «не стало благочестивого на этой земле «моей (Мих. 7.2)[885] и «страна сия не есть место покоя «для меня (Мих. 2. 10)» (Alanicos, col. 409 D). В этих сложных условиях Феодор ощущает в себе недостаток миссионерского искусства: «Представьте себе, что пришлось вытерпеть мне, жалкому иерею, не умеющему пастырствовать… О, я никчемный человек! Тотчас ощутил я тяжкое ярмо… О, до чего же могучим противником является древний враг [дьявол]!.. Что до меня, то он тотчас поставил меня в безвыходное положение. Ведь я не мог обратиться к кому‑либо другому, находящемуся в похожих обстоятельствах. Не было рядом ни отца, ни брата старшего, [людей], зарекомендовавших себя опытом и разумом, чтобы подать совет» (Alanicos, col. 405 А—D). Автор постоянно колеблется между самобичеваниями и упреками в адрес алан: «По пастве и пастыри (ποιμένας αμα καί ποίμνια)! Первое, я уверен, соответствует второму: какова жатва — таковы и делатели!» (Alanicos, col. 408 А—В). Играя евангельскими аллюзиями, епископ пишет: «[К нашему случаю] подходит пример притчи [Христовой]: сев пришелся на тернии. Правда, они были уже давно выполоты, но [и само] слово веры кое–где совершенно заглохло вместе с ними (συμπέπνικται), а где‑то прорастает вместе с терниями. Пожалуй, оно уже и само по навыку (υπό της εξεως) стало терновым» (Alanicos, col. 409 А—В). «Я боюсь, что никогда не пожну [столько, чтобы] наполнить [да. же] пригоршню, что [урожаем] снопа своего не набью себе и пазухи… Бесславный я пастырь и несчастливый земледелец! И тем не менее, словно «[проповедуя] с кровель (ώς επί δωμάτων)», мы понемножку собирали урожай[886], [а именно] тех, кто чуть преодолел всеобщую праматерь — заблуждение (τους υπεραναβάντας ολίγον την παμμητέρα[887] πλάνην) и по мере сил пожинает слово. Разве что и этим снова начали строить козни птицы небесные. Увы, нива моя приносит [лишь] тернии и колючки!» (Alanicos, col. 409 В).
«Паства моя, — сетует далее Феодор, — блудодействует не только под деревом, как написано [в Библии], но уже и на камнях и на водах[888]. И поклоняются они не истуканам, а неким демонам на высоких местах (προσκυνοϋσι μέν ου γλυπτοις, δαιμονίοις δε τισιν έν τοίς υψηλοίς)» (Alanicos, col. 409 В—С). Вряд ли в этом пассаже можно усмотреть свидетельство о реальных языческих реликтах у алан — автор вновь играет библейскими аллюзиями: сначала он намекает на ту главу Книги Иеремии, где Бог обращается к Израилю и Иудее, как к прелюбодейницам, изменившим супружескому долгу: «Видел ли ты, что делала отступница, дочь Израиля? Она ходила на всякую высокую гору и под всякое ветвистое дерево, и там блудодействовала… И явным блудодейством она осквернила землю, и прелюбодействовала с камнем и деревом» (Иер. 3.6; 9). Затем встык следует аллюзия на Псалом 96, стих 7: «Да постыдятся все, служащие истуканам (προσκυνούντες τοίς γλυπτοις), хвалящиеся идолами». Но намечена, как кажется, и еще одна аллюзия — на Четвертую Книгу Царств: «И совершал жертвы и курения на высотах и на холмах и под всяким тенистым деревом (έν τοίς υψηλοίς καί έπί τών βουνών καί υποκάτω παντός ξύλου άλσόδους)» (4 Цар. 16.4). Лишь очень редко среди сплошного частокола библейских цитат и аллюзий можно встретить у феодора восклицание, идущее от души: «Одно только название, что аланы — христиане (Χριστιανοί δέ μόνον όνόματι Αλανοί)» (Alanicos, col. 409 С) или: «Моих прихожан отличает склонность к убийству» (Alanicos, col. 412 В).