Все…
Тогда это слово тоже стучало в висках. Стучало, когда его несли с поля на носилках «скорой», когда накладывали в больнице гипс. Он помнил лицо этого рыжего парня, а потом яркая вспышка, как в свежевыбеленной комнате от двухсотсвечевой лампочки, и номер на спине, который, казалось, горел, когда Виктор выбегал на поле, погас от этой вспышки. Потом больница, запах, им он пропитался насквозь, его нога, как будто чужая висящая на конструкции, похожей на детский подъемный кран, потом костыли, зима, опять весна и все, все с самого начала… Сегодня он добрался до конца. Добрался через знакомую ему по другим славу, которую на себе он ощущал, как вещь, через почитание фанатов, среди которых были и дети, и совсем взрослые, и мужчины, и женщины. Одни предлагали достать вещи, другие — билеты, третьи — продукты и все, что угодно. Он добрался конца через сотни игр, где он блистал, и через совсем ужасные, когда покидал поле под свист, через уколы новокаина, через постоянные крики неизвестного мужика: «Быстрый — чаловек!», именно «ча», он кричал «ча-ло-век», через сотни стадионов, мимо людей, узнающих его на улицах и в автобусах, мимо чьей-то устроенной жизни, мимо, сквозь, через…
Все это спрессовалось в жизнь, которую «прожить — не поле перейти», а она оказалась действительно полем, зеленым, лежащим от ворот до ворот. И прошел он ее одним мощным ударом, как мяч выбил — от ворот — до ворот. Вот входные, которые закрылись для него, а вот и выходные, где топчется Захар, спрашивая у идущих мимо людей:
— Ты помнишь меня? Я — Захар! Я — Алексей Захарченко! Я играл здесь…
И те, и эти ворота открылись и закрылись для Быстрова поднятием деревянной таблички с девятым номером. Закрылись, как однажды двери его холостяцкой квартиры. Все это прошло, проехало, завершилось, и отчеркнуто уже толстой линией мягкого чертежного карандаша.
Все…
В этом слове уместились для Виктора все его воспоминания, пролетевшие за время, пока он опустился на скамейку, взял полотенце, а диктор начал сообщать на весь стадион то, что решил три года назад Виктор Быстров, решил сам, но диктор неизвестно откуда догадался об этом.
Вот он говорит мрачно и весело одновременно:
— Вместо выбывшего из игры…
(Повесть)
Все началось с того, что ко мне зачастил Генка…
…Мы жили когда-то рядом. Их дом — старинный, солидный, с лепными балконами — не то, что наш — ничего лишнего: красные квадраты окон, красные решетки балконов. Генка приходил в наш двор играть в футбол. Играл он плохо. Чаще попадал по ногам, чем по мячу. Его брали в команду для устрашения и еще за то, что его мать нашивала на наши тусклые майки одинаковые буковки «Т» — «Торпедо».