Дома Марта, натянув веревку, упала на пол и накричалась до синевы. На щиколотке остался красный след от врезавшейся петли. Ножка затекла и стала как неживая, девочка долго не могла стать на нее. Анна взяла дочку на руки и прижала так крепко, что Марта уперлась ручками в грудь, стараясь отпихнуться. Это было для Анны еще больнее, чем видеть, как дочка лежит на полу, обхватив обеими ручками онемевшую ножку. Из-за пустяков Анна никогда не плакала, а теперь рыдания — сухие, без слез — разрывали сердце.
Три для кричала Марта, потом привыкла к привязи, как привыкают животные. Когда мать, торопясь на работу, иногда проявляла забывчивость, девочка сама становилась на свое место около кровати и, держа в руках веревку, напоминала:
— Мамочка, привяжи меня…
Она говорила нестерпимо спокойно, и казалось, что думает и понимает, как большая. Это было страшно. Анна уже не плакала, а уходила, сжав кулаки, скрежеща зубами. Лицо у нее было такое искаженное, что даже кирпично-красный Кугениек у железнодорожного переезда отскакивал от нее в сторону и смотрел вслед, пока она не скроется на станции.
Зимой стало лучше. Звирбулиене оставалась дома, и Марту можно было не привязывать. Только обжорство старухи было невероятно — сколько бы Анна ни оставляла на день, вечером Марта так и накидывалась на пищу. От одного куска откусывала сама, другой сейчас же несла на кухню.
— Тетя тоже хочет, — поясняла она, кивая головкой, и так убедительно и серьезно, что возражать не приходилось.
Но с весны опять начались муки. При одном воспоминании о том, что девочку снова придется привязывать на веревку к кровати, Анна чувствовала себя так, будто ее заставляют резать собственного ребенка. Как волчица, загнанная собаками в лесную глушь, смотрела она на всех горящими глазами. До тошноты противна стала ей прожорливая Звирбулиене с ее Августом и этой лачугой, которая скоро должна приносить двенадцать рублей в месяц дохода и сделать их счастливыми до конца жизни. Кажется, укусить могла бы Земитов, которые врыли столбы вокруг своего участка, прибили к ним жерди, натаскали досок и дранки, нарубили из проволоки гвоздей и делали забор, отбивая молотками ногти и ругая друг друга. Плюнуть хотелось, проходя мимо окошка Грюнов, за которыми швея иное утро после девяти все еще сидела с бесстыже оголенными руками и плечами и завивала горячими щипцами волосы.
К счастью, в эту самую трудную пору жизни Анне прислал из Риги письмо Андр. Он приезжал сюда еще осенью заплатить подушную подать и получить новый паспорт. Выглядел серьезнее и старше, но по-прежнему тихий; рассказал, что женился, у жены — тоже девочка, только младше Марты. В письме не хвастался, не сулил золотые горы, по там было несколько слов, снявших с души Анны тяжесть. Нетрудно терпеть и переносить все, если знаешь, что это не надолго, что где-то открылись ворота, через которые можно выйти из тупика и поискать, не найдется ли на белом свете приюта для одинокой женщины с ребенком, которые вместе не занимают места даже на полтинник…