Совсем неожиданно все началось сызнова. Никто не знал, откуда это пошло, но в волости заговорили, что дело с бривиньским пожаром опять поднимают. Кто-то как будто слыхал, что Анна Смалкайс в Курземе у русских проговорилась, и это дело дошло до ушей высоких господ. Кто-то другой утверждал, что это не Анна, а пьяный бривиньский Ешка намолол вздору в Клидзиньском трактире. Третий уверял, что дело начала супруга начальника станции — господина Янсона, она, как член общества защиты животных, не могла оставить безнаказанной гибель трех телок, сгоревших в Бривинях.
Лизбете вначале думала, что первая услыхала неприятную весть, но вскоре поняла, что ошиблась. Старый Бривинь в своей норе знал обо всем; он, как крот, уже издали почувствовал по дрожанию земли шаги приближающегося врага. К еде его приходилось тащить силком; иногда, сидя за столом, так и забывался с полной ложкой в руках. Лизбете не могла спать по ночам, настороженно прислушиваясь, как на другой половине, на бывшем месте Лауры, он лежит тихо, но не спит, и вдруг приподнимется на локтях и повернется к окну. Лизбете изнывала и уставала, особенно потому, что днем на ее плечах лежало все хозяйство. Ешка дома почти не жил. Когда его не было, Лизбете в темноте прислушивалась к каждому шороху, даже шум в ушах порождал напрасную надежду, — вот, вот он идет… наконец-то домой приплелся!.. Днем, когда она видела Ешку, пробиравшегося вниз к домишку Лауски, ее так и подмывало выбежать на улицу, вырвать кол из загородки и встать на пути сына — так позорна и унизительна была для Бривиней его дружба с рвачами и жуликами, которых сторонился каждый уважающий себя батрак. Конечно, там не было ничего такого, о чем плел портной Ансон, этот старый брехун, но кто знает, может быть, в домике Лауски происходит что-нибудь и похуже, ведь только от доброго сердца Битиене не ставила бы на стол горшок с маслом…
Лошадник Рутка зачастил в Бривини каждые две недели. Последние охапки клевера добирал он с чердака хлева и уминал на своем возу, где уже лежал мешок сена от Осиса. Денег на жалованье батракам пока еще хватало, но записывать выдачи Лизбете иногда забывала; если просила записать, то старик выводил такие каракули, что, должно быть, и сам не разобрал бы. А если вдруг умрет, кто сумеет разобраться в его подсчетах.
О смерти мужа она теперь думала так же часто и столь же равнодушно, как в свое время о смерти свекра. Разница только в том, что этой смерти она не ждала с нетерпением, не видя во вдовстве ничего хорошего. Но надоел он ей по горло, стал таким же костлявым, как и его отец, только ниже ростом и более сгорбленным; не хватало только, чтобы так же кашлял и харкал. Из предосторожности его вместе с кроватью вынесли в комнату дворни, девушки потеснились немного, а ткацкий станок уже третий год сюда не вносили. Казалось, старый Бривинь не соображал, что его поместили на бывшем отцовском месте; возле кровати так же поставили табуретку, а на нее — кружку с водой. Его равнодушие возмущало Лизбете, словно он уже не живой человек, а чурбан, которому все равно, в каком углу он брошен. Переменилась и сама хозяйка. Как-то она нечаянно увидела себя в зеркале и испугалась. Это уже не Лизбете, некогда гордая супруга Бривиня. Нос большой и острый, как вороний клюв, лицо словно сухая щетка, волосы совсем седые. Долго просидела она сгорбившись, потом покачала головой. «Да, да… ведь иначе и быть не могло… Старик… Ешка… и Лаура… Каково пережить! Эта паскуда совсем уже не стыдится — и в церковь и в Ригу — повсюду с Клявинем. Из-за нее на людях и показаться нельзя. И если еще начнут ворошить эту старую историю с пожаром…»