Ева и головы

Цирюльник въехал в посёлок, и люди оторвались от повседневных занятий, чтобы взглянуть.

На дороге, в облаках пыли, силуэты человека и животного сливались с повозкой и напоминали движущуюся гору, улитку размером с хорошего бычка, голова которой, о двух висячих рожках-ушах, была на самом деле головой ослика.

Цирюльника звали Эдгаром.

Везде он находил достаточно чужих взглядов, пристальных и настороженных, и впору было не расточать на них внимания, но Эдгар всякий раз ёжился и, как будто, пытался сжаться в одну большую точку. От этого неловкого движения взгляды становились ещё колючее. Пытались проткнуть его, словно хотели выпустить воздух.

В любом поселении, куда приезжал цирюльник, следовало найти либо питейное заведение, либо церковь. Наткнуться на таверну или постоялый двор в этой части мира было, как отыскать драгоценный камень в речном песке: посёлки здесь были мелкие, чёрствые, как крохи под столом крестьянина. Поэтому, углядев знакомый шпиль с крестом, плавающий в видимом глазу воздухе первого летнего месяца, Эдгар направил осла в ту сторону.

Священник заканчивал вечернюю службу, и великан устроился на траве возле церкви, под тенью раскидистого ясеня, который, казалось, состязался в морщинистости кожи и звуками, которые издавали ветви, с церковным зданием. Осёл, вырвавшийся из плена недоуздка, с жадностью жевал чертополох. Рассохшаяся повозка идеально вписалась в пейзаж, как будто всю жизнь служила кому-нибудь из жителей в его нелёгком труде.

Жидкая паства покидала церковь, обтекая Эдгара, который на коленях совершал привычные пятьдесят земных поклонов. Молитва вибрировала в глубине его груди, изредка прорываясь наружу неожиданно звонкими гласными: «а», «э», «о»…

— Чем обязан? — спросил священник, когда Эдгар, наконец, поднялся, непрерывно крестясь. Он давно уже стоял в дверях и ждал, пока пришелец закончит с молитвой. Он видел перед собой большого человека… возможно, самого большого из всех, кого довелось видеть. Стоя на коленях, тот легко мог достать макушкой до подбородка щуплого священника, который, наверное, думал: «хорошо бы этот человек душой оказался столь же высок, что и телом. Если он высок душой, то не доставит нам ни неприятностей, ни хлопот: именно их в первую очередь ожидаешь от бесприютного странника». Трусливые мысли, но что поделать: когда всю жизнь не сдвигался с места, очень трудно начать испытывать доверие к новым лицам.

Одежда странника могла вызвать желание поскорее сжечь её на костре, а пепел спустить бурной рекой. Вряд ли у великана есть что-то на смену: эта драная котта цвета когда-то красного, а теперь выцветшая до грязно-коричневого, тронутая грязью и поеденная насекомыми, при желании могла бы налезть на вола, а исподнее напоминало цветом взбаламученную озёрную воду. Разошедшуюся горловину верхней одежды, кое-как подлатанную, скрепляла металлическая заколка в виде человеческой ладони, настолько старая, что её мог носить кто-то из граждан благословенного Рима, если б не была столь безыскусно сделанной. На шнурке, болталась соломенная шляпа с широкими полями, такими колючими, что головной убор напоминал ежа.