В начале лета они поехали к матери в деревню. Там Аня, оголив плечи и ноги, часами лежала в огороде на зеленом лужке возле бани и слушала, как за сараем Николай Егорович строгал что-то рубанком, колотил деревянным молотком по листу железа; у тещи всегда хватало для него поделок.
– Отдохнул бы ты, Николай, – для вида скажет старуха, проходя мимо зятя. А в уме держит одно: что бы это еще такое ему велеть сделать, пока не уехали?
…На голое Анино плечо села маленькая бабочка. Она согнала ее, чуть не раздавив, и на плече остался теплый желтенький след. Аня поправила под головой высокую перовую подушку, вынесенную ей в огород матерью. Подушка уже пропахла травой и укропом, который отсеялся по всему огороду.
«Как хорошо лежать-то, – думала Аня. – Позвать, что ли, Колю? Да нет, чего его отрывать? Он ведь любит с железками всякими возиться…»
Но, пролежав еще с полчаса, она все-таки позвала:
– Коля!
Николаю Егоровичу перешло за пятьдесят. Волос на голове у него осталось вовсе мало, и лицо исхудало. Еще весной Аня придумала, чтобы он носил черные очки: и модно, и глаза стеклянного не видно. И чтобы муж, не дай бог, не обиделся, она ему очки достала дорогие, самые модные, два часа отстояла за ними в магазине «Лейпциг».
Аня подвинулась, чтобы дать Николаю Егоровичу место на большой подушке. Но он не лег, а сел рядом.
– Ты бы накрывалась чем-нибудь – обгоришь.
– Да ну, что здесь, Сочи, что ли? Знаешь, Коля, мне вчера с вечера что-то в правом боку все неловко было.
– Кушала много на ночь.
Разговор получался какой-то не слишком ласковый. И Аня с тревогой подумала: «Может быть, он слышал чего?..»
С матерью у них с первого же дня начались какие-то обидные для Николая Егоровича разговоры. Старуха упорно считала, что Ане в замужестве шибко не повезло. Аня сдержанно улыбалась и говорила, что она в общем судьбой своей довольна. Но мать только трясла головой:
– Да полно-ко!.. За что тебе его любить-то? За то, что ли, что журналы все читает? Тебе бы такой ухарь нашелся!..
– Глупости ты говоришь, мама, – спокойно отзывалась Аня. Но можно было догадаться по тону, что отчасти это и так.
Вечером мать стелила ей на своей постели, а Николая Егоровича норовила «отсадить», спроваживала спать в сени.
– Отдохнешь от него, Нюра. Чай, и там, в Москве, надоел.
«Любит мама не в свое дело лезть», – думала Аня.
И вот теперь, жалуясь мужу на то, что вчера в боку было неловко, она пыталась оправдаться перед Николаем Егоровичем за то, что последовала совету матери и спала одна.
Николай Егорович тоже прилег, но не рядом с Аней, а поодаль. Теперь, когда он очень похудел, резче стали заметны бугры и швы под его вставным глазом, веко словно еще больше отяжелело, и все чаще Николай Егорович доставал из кармана носовой платок, чтобы вытереть влажную подглазницу.