Шло время, и она стала умолять его войти в нее, поцеловать или позволить ей поцеловать его. Она не могла выносить близость без завершения. Она так старалась освободиться, что на руках у нее выступила кровь. Он слизал кровь и отер ее слезы, и дал ей еще виски, но не позволил ей дотронуться до себя и не развязал ее.
Когда ей понадобилось в туалет, он отвязал ее и отнес туда, и ждал перед дверью, чтобы отнести обратно на кровать и привязать. Она попросила его на этот раз завязать ленты слабее — он завязал их туже. Она потеряла сознание.
А потом она очнулась, и он целовал ее лицо.
— Ты меня любишь? — Он маячил над ней, как растущая волна.
— Очень.
— «Порфирия обожала меня; от удивления сердце мое расширилось и как бы росло, пока я думал, что мне делать. В этот момент она была моей, моей, прекрасной, совершенно чистой и благой: я понял, что сделаю с ее волосами».
— Ты меня задушишь?
— Нет, если ты не будешь паниковать. — Его рука сжалась на ее горле, и Сара попыталась заговорить, но не смогла. Он разжал пальцы. — Если будешь биться, задохнешься. Все очень просто. А теперь будь хорошей девочкой и лежи тихо.
Он снова сжал ее горло, и Сара закрыла глаза и почувствовала спокойствие кислородной недостаточности, словно на дне глубокого зеленого моря. Он вошел в ее тело, и так хорошо было чувствовать, как он плывет вместе с ней. Она боролась, чтобы не потерять сознание и сосредоточиться на ощущениях, проплывающих сквозь ее бедра, и словах, которые он вцеловывал в ее волосы. Но так трудно было его понять; трудно было сосредоточиться на том, что он говорил. Она уплывала вместе с отливом, а его резкие слова вернули бы ее назад и заставили остаться. Она пыталась держаться, как он велел ей, схватить его крепко, как будто его член — ветка, свисающая над стремниной, и если она ухватится за нее, то не утонет. Если она обернется вокруг него и сожмет его достаточно крепко, она будет спасена. Ее руки и ноги были парализованы, и она держала его изнутри, хотя и знала, что это все обман, и она тонет гораздо быстрее, когда втягивает его глубже.
Потом она поняла, что умирает, потому что, когда через силу раскрыла глаза, увидела только тьму и больше не слышала голоса Дэниела, ведущего ее. Она видела темноту и слышала ее — похожий на шум прибоя звук пустоты, который был не просто вокруг, а внутри нее. Она была пустотой, плыла в пустоте, слышала пустоту. И вдруг, во вспышке света, она стала всем, чувствовала все, слышала все. Ее расщепляли надвое, и, когда ее тело открылось до предела, Дэниел закричал и провалился в нее, и Сара тоже закричала, потому что свет был слишком ярок, жар слишком горяч, и спазмы никак не могли кончиться, даже когда он вышел из нее и опять позволил ей дышать. Как будто он вдавил горячие пальцы душителя прямо в ее нервные окончания, и ее тело было в шоке, потому что не было создано для того, чтобы его трогали иначе, чем сквозь кожу. Когда конвульсии прекратились, он отвязал ее, она свернулась в комочек между его ног и уснула сном невинного младенца.