На конференцию в Сан–Франциско Саша прилетел один. Мы договорились, что я тоже приеду, послушаю его выступление, и потом мы несколько дней проведём вместе, как в школьные годы.
Модный Пастернак интересовал всех. Саша говорил о той загадке, какой остаётся поэтическое слово. Поэт создаёт слово или поэзия требует создания слов? «Мы — нация многословная и многосложная, мы — люди придаточного предложения, завихряющихся прилагательных. Говорящий кратко, тем более пишущий обескураживает и как бы компрометирует нашу словесную избыточность».
Спорили, обсуждали, комментировали Сашин доклад, вызвавший бурную дискуссию.
— Вы, наверно, и Ремизова не любите? — обратилась к Саше одна красивая дама в кулуарах.
— Не знаю, как я отношусь к Ремизову, но вы мне положительно нравитесь, — ответил ей Саша.
Саша был весёлый, даже любивший подурачиться, но с женщинами вёл себя сдержано, по–видимому, боясь скандалов и упрёков Эвелины.
В ласковом, тёплом воздухе города мы упоительно провели три дня. Мы любовались великолепной панорамой заливов, огней, холмами с белыми особняками. Кто не знает видов, открывающихся с золотых и длинных мостов этого города! Улицы Сан–Франциско не удивлялись, видя двух любящих друг друга мужчин. А меня удивило, что в городе нет сумерек и много респектабельных нищих, чинно восседающих по углам улиц, причём в определённом порядке. Саша сказал, что на месте города до открытия золотых приисков была францисканская миссия, и нищие с тех пор под охраной святого Франциска. А я думал, что их места распределяются конгрессом! У одного из нищих висела попрошайническая надпись, что он очень хочет опохмелиться, и мы пошли навстречу его честности — подали ему на это святое дело. Сразу за углом у другого представителя этой профессии была надпись: «Вы попадёте в рай, если сделаете подаяние!» С этим прошением мы не согласились: «Нет, — говорит Саша, — не будем толкотню в раю устраивать, да и с концепцией мы не согласны». А на другой стороне улицы попрошайничал негр, про его позицию Саша пошутил: «Видишь, в этом профсоюзе тоже соблюдается «иквол оппортунити»! Когда подошли поближе, то на изломанном картоне разглядели и негритянские аргументы: «Хомлесс. Жена выгнала из дому».
— Подумать только как повезло! Давай ему побольше подкинем, чтоб он никогда к ней не вернулся! — полушутя, полусерьёзно сказал Саша.
От других людей я узнал, что Эвелинина правдивость граничила с цинизмом, с ухмылкой, вот, мол, вы все мерзкие, а я вот такая… прямая, правдивая, откровенная. Она пускалась в откровенности, выворачивая себя наизнанку, как она любит другого человека, а не своего мужа Сашу. Чтобы все знали, как в сгустившихся сумерках она поехала к знаменитому поэту за интимными ласками. Тайну своего посещения она старалась разгласить, ей хотелось выболтать всё, и этим присоединить себя к чему— то необыкновенному, что она причастна к высшей поэзии. Эвелина придумала, а может быть, и правда, что поэт, читая стихи, смотрел только на неё и что только к ней обращаются его строчки. Она рассказывала всем и вся, вспоминала те таинственные знаки, предвещающие чувственные наслаждения, и мысленно представляла себе… несуществовавшую любовь. Говорила с воображаемым собеседником, что оказалась под влиянием вспыхнувшего желания, во власти чувственного призыва, и как это мучительное чувство и желание захватило её всю… Она не могла сдерживать свои чувства, гордилась этой страстью и мечтала лежать рядом с ним. Почему нужно, чтобы все об этом знали? Я давно подозреваю, что люди стремятся разгласить свои интимные тайны для того, чтобы придать себе вес в глазах других, чтобы показать другим свою необычность. Одним словом, это бессознательное бахвальство принесло мне большое огорчение за Сашу. Думаю, что и он знал правду. И как оказалось позднее, Саша нашёл у себя на столе забытые Эвелиной записи об этом.