Эмили никак не могла привыкнуть к тому, что ее хозяйка запирает дверь. Идешь к ней с подносом или чем-то еще, дергаешь ручку, ожидая, что дверь откроется, и что же? Поднос стукается о дверь, и ты почти роняешь его и все, что на нем. Однажды, когда дверь была заперта, Эмили стояла снаружи и прислушалась, ожидая услышать какой-нибудь звук типа стона или плача, или даже звук, который возникал, когда хозяйка царапала указательным пальцем шелк стеганого одеяла. У нее была такая привычка. Этот звук, хоть и слабый, мог совершенно вывести вас из себя. Но оттуда не доносилось ни звука, абсолютно никакого звука. И девушка представляла себе, что ее хозяйка сидит, глядя на свое отражение в большом зеркале на туалетном столике возле стены.
Ну ладно, Эмили не хотела, чтобы мысли о хозяйке или о ком-нибудь другом испортили праздник этой конкретной ночью... или утром. Она помахала в сторону Кона рукой:
— Как только ты закончишь есть, ты начнешь играть на своей дудочке. Ты слышишь меня?
Кон, почти давясь, покачал головой в ее сторону и пробормотал:
— Да, Эмили. Да... я буду... играть... на... моей... дудочке.
И Кон играл. Не имея навыков, он исполнял мелодии побережья реки Тайн. Некоторые из них Эмили и Люси тоже знали, а некоторые никогда раньше не слышали.
Когда Кон перешел на мелодию, которую Эмили знала, но не слышала уже много лет, она воскликнула:
— Ой, моя мама часто пела эту песню; она называется «Плач матери».
Она кивнула головой, улавливая ритм, и запела:
О, мой сыночек милый, сыночек ненаглядный!
Где же ты теперь, родной, куда ты запропал?
Вчера еще был в шахте, а ныне, кто же знает?
В Его ль чертогах дальних, с лицом умытым, чистым?
Или в убогой шахте, придавленный землей?
Эмили остановилась, широко открыв рот и рассмеявшись:
— Ой, уже много лет я не слышала эту песню.
— Продолжайте. Закончите ее. — Лэрри наклонился вперед в своем кресле и, кивая ей, похлопал в ладоши. — Продолжайте... допойте ее.
Глаза девушки были большими, яркими и блестящими; она слегка опустила плечи и засмеялась. Потом снова начала петь:
О, мальчик мой, о, мальчик мой, разбил ты сердце мне.
Еще есть девять сыновей, но ты был их милей.
Ты был последышем моим, когда я позабыла,
Что все ж могу рожать. И вот, прожив пятнадцать лет,
Оставил мать страдать. А сам остался там, остался там,
Откуда нет пути.
Когда Эмили кончила петь, она опустила голову частично от смущения, а частично от удовольствия. Потому что все начали аплодировать. Потом она дернула головой, поскольку Лэрри откинулся в кресле и засмеялся, но так, что ей не захотелось к нему присоединиться, он смеялся не так, как смеется счастливый или пьяный человек; Эмили не могла определить, что это был за смех. Потом он напугал ее и их всех, когда неожиданно вскочил с кресла и резко рванулся к столу, где наполнил рюмки настолько быстро, что ликер выплескивался через края. Держа по рюмке в руке, откинув голову, Лэрри оглядел комнату и, как если бы обращался к большому обществу, собравшемуся вокруг него, он покачался на каблуках и воскликнул: