Потом, зная, что Чанкарелла имеет обыкновение вставать рано, и услыхав, что жена уже встала, как всегда, на рассвете и занимается домашними делами, Спатолино решил пойти к нему. Стул он оставил на улице, потому что стул был старый и никто на него не позарился бы.
Вилла Чанкареллы окружена стеной, как крепость, только со стороны проезжей дороги решетка с калиткой.
Старик, который был похож на огромную одетую и обутую жабу, казался придавленным громадной кистой на шее, заставляющей его держать голову всегда склоненной вниз и набок. Старик этот жил один, со слугой, но множество вооруженных арендаторов и два пса самого устрашающего вида всегда были готовы служить ему.
Спатолино позвонил в колокольчик. Тотчас эти две зверюги бросились в ярости на решетку и не успокоились даже тогда, когда на помощь Спатолино, боявшемуся войти, прибежал слуга. Пришлось хозяину, который пил кофе в увитой плющом беседке, стоящей в стороне от виллы, в глубине сада, подозвать их свистом.
— А, Спатолино! Молодец, — сказал Чанкарелла. — Садись сюда. — И он показал на одну из железных скамеек, которые стояли по кругу в беседке.
Но Спатолино остался стоять, зажав в руках смятую шляпу.
— Ты ведь один из недостойных детей, так?
— Да, синьор, и горжусь этим: я сын скорбящей богоматери. Какие у вас будут приказания?
— Ну вот, — сказал Чанкарелла, но не продолжил, а поднес к губам чашку и выпил три глотка кофе. — Часовенка. — И еще глоток.
— Что вы сказали?
— Я бы хотел, чтобы ты построил для меня часовенку. — И еще глоток.
— Часовенку, ваша милость?
— Да, там, на дороге, перед решеткой. — Еще глоток, последний.
Он поставил чашку и, не вытерев губ, встал. Капля кофе потекла у него из уголка рта по небритой уже несколько дней щетине.
— Часовенку, но не такую уж и маленькую, чтобы там могло поместиться распятие в натуральную величину. А на боковых стенах я хочу повесить две картины: с одной стороны — «Восхождение на Голгофу»[1], а с другой — «Снятие с креста». В общем, мне нужна часовня величиной с просторную комнату, с фундаментом в метр высотой, с железной решеткой спереди и, само собой разумеется, с крестом наверху. Тебе понятно?
Спатолино, закрыв глаза, два раза кивнул головой, потом открыл глаза, вздохнул и сказал:
— Но ваша милость шутит, правда?
— Я шучу? Почему же?
— Я полагаю, что ваша милость хочет пошутить. Часовенку, ваша милость, вы хотите построить часовенку сыну божию?[2]
Чанкарелла попытался приподнять бритую голову, поддерживая ее рукой, усмехнулся своим особенным образом. Усмешка у него была необыкновенная, будто он корчился от боли, пронзавшей ему шею.