Дорис спросила:
— Не выпить ли нам? Давай выпьем немножко.
— Давай.
Она вернулась с двумя стаканами и спокойно сказала:
— Я все думаю, как точно сыщик говорил про тех, кто способен на такое убийство, про завзятых умников. Так он их называл?
— Да, это хорошо сказано, надо запомнить.
— Как, по-твоему, это не подходит к Ранке?
Брейд серьезно кивнул:
— Подходит. Но в данном случае не имеет значения. Мошенничество Ральфа ничем ему не грозило, наоборот. Он некоторым образом предвидел, что Ральф ошибается. Ему как раз было бы совершенно невыгодно скрывать подлог Ральфа. Нет, милая, под угрозой находилась только моя репутация.
Дорис тихо спросила:
— Но кто же тогда?
Брейд сидел неподвижно, глядя на стакан, который он держал в руке.
— Знаешь, я все думаю насчет одной вещи. Если Доэни передал мне все точно, слово в слово, то у меня, пожалуй, возникают кое-какие подозрения. Одно упомянутое им слово может иметь двойной смысл, и я думаю, что Доэни этого не знает. Одно его слово меня настораживает.
Дорис с надеждой спросила:
— Какое?
Минуту Брейд рассеянно смотрел на нее, затем тихо проговорил:
— А впрочем, может быть, это ерунда, не о чем и говорить. Я должен еще подумать. Давай ляжем сегодня раньше — плевать на все, надо выспаться.
Он обнял ее за плечи и тихонько прижал к себе.
Она кивнула:
— Да, завтра же у тебя лекции.
— Ну, лекции у меня каждый день, пусть это тебя не тревожит.
— Ладно. Сейчас помою посуду и будем ложиться.
— Прекрасно. И… Дорис, не волнуйся. Предоставь все мне.
Дорис улыбнулась.
Он вспомнил ее улыбку, лежа в ночной темноте и ощущая прохладную свежесть чистой наволочки.
Она улыбалась успокоительно, ласково. Брейд старался понять, почему вдруг она так переменилась.
Завзятые умники! (Мысли его сделали внезапный скачок.) Разумеется, Ранке именно из таких. Но почему? Репутация у него прочная. Всем известно, что он человек одаренный. Зачем же ему так навязчиво бахвалиться своим умом?
А может быть, он вовсе им не гордится? Что, если в глубине души он в него не верит? Может быть, именно неуверенность и заставляет его беспрерывно демонстрировать свой ум, кокетничать им, стараться превзойти всех, кто может угрожать его положению? Неуверенность!
А Фостер! Всех расталкивающий, прущий напролом! У него милая молодая жена, она принимает его таким, каков он есть. Почему же он стремится вновь и вновь доказывать каждой встречной женщине, что он неотразимый мужчина? А каждому мужчине, даже в явно неравном поединке преподавателя со студентом, что остроумнее его, Фостера, нет?
Да взять даже беднягу Кэпа! Он сделал блестящую карьеру и все же боится, что имя его будет забыто. Вот он и корпит над своей книгой, которая призвана сохранить память о нем на века. Бедный Кэп! С какой завистью он говорил о титуле, пожалованном Берцелиусу.