Репортер проснулся, сразу вскочил, нахлобучил котелок. Цветочницы подсвечивали лигроином расставленные вдоль тротуара ведра. Озарялись окна Оуэнов. Было уже полшестого.
— У меня контрамарка на „Опасный поворот“, — сказал репортер бытовым голосом. — Может, встретимся после спектакля? Мы так и не коснулись ряда вопросов.
— С удовольствием, — сказала она.
Едва ли он мог воспользоваться своей контрамаркой, а тем более дожидаться ее после спектакля. Уже, наверное, дрожал, как бы она не проболталась. Ей ничего не стоило при желании упечь его в тюрьму. С него слезло все нахальство. Стоял под фонарем — старый, напуганный.
Она попрощалась, он приподнял свой поганый котелок, она повернулась, пошла к театру и все терла, терла руку о бедро, как оттирала грязную швабру.
Бонни поинтересовался, как прошло интервью, и она сказала, что все в порядке, никаких нескромных вопросов личного характера, кажется, не допускалось. Во время первого антракта она отнесла Фредди Рейналду кофе с печеньем в оркестровую яму. Мистер Рейналд в перерывах играл на рояле и помнил довоенные времена, когда в театре был настоящий оркестр. Тогда все было другое, он говорил Стелле, да он и сам был другой. Из-за своих принципов он не пошел служить в армию, и его использовали на трудовом фронте, так что руки у него теперь совершенно не те.
Он держал у себя на столике фотографию, штемпелеванную кофейными кругами: человек в профиль, на мотоцикле. В углу чернилами: „Милому Фредди с любовью. О'Хара“. Как ни глянет на эту фотографию, Стелла вспоминала кого-то, но кого — сообразить не могла. Профиль гордый, может, даже презрительный. Вот, кажется, повернулся бы, посмотрел на Стеллу — и сразу бы она вспомнила.
Уже выходя, она вдруг спросила:
— Если кто-то позволяет себе с тобой вольности, значит ли это, что отчасти ты сама виновата?
— Вольности? — переспросил Фредди. — А с чем это едят, не пойму?
Нет, невозможно было ему рассказать.
— Да так. Один человек кладет меня к себе на колени и шлепает.
— А-а, Сент-Айвз, — сказал Рейналд. — Этот безобиден. Не нравится тебе, так ему и скажи или лучше держись подальше.
— При чем тут „нравится — не нравится“, — сказала Стелла. — Просто я не понимаю, зачем это нужно.
Когда дали занавес, она убрала реквизит, а потом на всякий случай спряталась в гримерке статистов от репортера — еще посмеет ее дожидаться. У нее болела рука. Она подняла ее на свет и увидела воспаленный кружок под ладошкой. Не хватало подцепить неприличную болезнь после этого похода в кино. Через полчаса, спускаясь по лестнице, она вдруг услышала на втором этаже голоса. Она-то думала, все пошли в „Устричный бар“ и только дежурный остался. Она замерла, прислушалась, сперва был хохот, потом выкрик: „Ради бога!“ И сразу толчком распахнулась дверь.