— Этот дом — превосходный ему памятник, — заметила Грета. — Я думаю, продавать его мы не будем, правда? Я недоумевающе на нее уставился.
— Разумеется. Ты что, думаешь, я захочу жить где-нибудь в другом месте?
— Но не станем же мы жить здесь постоянно, — заупрямилась Грета. — Круглый год. Похоронить себя в такой дыре?
— Но я хочу жить именно здесь. Всегда об этом мечтал.
— Да, конечно. Но, Майк, у нас ведь куча денег. Мы можем поехать куда глаза глядят. Можем объехать хоть всю Европу или отправиться на сафари в Африку. Нас ждут приключения. Мы будем ездить и собирать красивые вещи, картины, например. Можно поехать в Азию. Ты ведь хотел жить полной жизнью?
— Да, конечно… Но мы всякий раз будем возвращаться сюда, ладно?
Меня охватило странное ощущение — странное ощущение, что что-то не так. Я ведь все время только и мечтал о доме и о Грете. Больше мне ничего не было нужно. А ей хотелось кое-чего еще. Я это видел. Она еще только входила во вкус. Начинала хотеть. Начинала понимать, что может иметь то, что хочет. Мною вдруг овладело до того дурное предчувствие, что меня бросило в дрожь.
— Что с тобой, Майк? Ты весь дрожишь. Не простудился ли?
— Дело не в этом, — сказал я.
— Что случилось, Майк?
— Я видел Элли, — ответил я.
— Не понимаю, о чем ты говоришь.
— Когда я шел по дороге и вышел из-за поворота, то увидел, что она стоит под деревом и смотрит на… Смотрит в мою сторону.
Глаза Греты чуть округлились.
— Не говори глупостей. Тебе показалось.
— Возможно, и показалось. Это ведь Цыганское подворье, тут все что угодно может примерещиться. Элли стояла там, и вид у нее был.., радостный. Как обычно, словно она.., никуда оттуда не уходила и не уйдет.
— Майк! — схватила меня за плечо Грета. — Перестань, Майк. Может, ты выпил лишнего, пока добирался сюда?
— Нет, ну что ты! Я знал, что ты приготовишь для нас шампанское.
— Ладно, забудем Элли и выпьем за нас.
— Это была Элли, — упорствовал я.
— Откуда ей там быть? Может, просто игра света?
— Это была Элли. Она стояла там. Она ждала меня и смотрела на меня. Но не видела. Грета, она меня не видела! — воскликнул я. — И я знаю — почему. Я знаю, почему она меня не видела.
— О чем ты говоришь?
И тогда я впервые произнес это, тихим-тихим шепотом:
— Потому, что это был не я. Меня там не было. Там не было ничего, кроме ночной тьмы. — И со страхом в голосе я выкрикнул:
— «Люди явятся на свет, и одних ждет Счастья свет, а других — Несчастья тьма». Меня, Грета, меня! Ты помнишь, Грета, — продолжал я, — как она сидела вот здесь на диване и тихо напевала эту песню, подыгрывая на гитаре? Помнишь? Ты должна помнить. Темной ночью и чуть свет, — еле слышно запел я, — Люди явятся на свет, а вокруг — ночная тьма. И одних ждет Счастья свет… Как Элли, например. Ее ждал Счастья свет, Грета. А других Несчастья тьма. Вот что всегда знала про меня мать. Она знала, что я рожден для ночной тьмы, для тьмы несчастья. И Сэнтоникс знал… Он знал, что я иду навстречу горькой судьбе. Но могло быть иначе. Одну минуту, всего одну минуту, пока Элли пела эту песню, я мог переломить судьбу и быть счастлив с Элли. И мог бы долго-долго жить с Элли.