— Минуточку, вот я свечку зажгу…
Желтым клинышком затеплился фитилек свечи, она приподняла ее, повернулась, увидела запавшие глаза. Семен протянул к ней руки в коротких тесных рукавах грязной куртки, что-то неуловимо родное было в этом движении, и она снова вскрикнула от изумления, страха, сострадания. Это был он, ее Семен, ее муж, но не знакомый, не близкий, а чужой, ужасный, ничуть не похожий на того, каким она запомнила его в дверях вагона на станции: в пилотке, в новой гимнастерке, с лицом светлым, открытым, смелым.
— Галинка! Ласточка моя! — без голоса, одними губами произнес он, не в силах поверить, что видит ее прекрасное, по-детски заспанное лицо.
Его жалкая поза и эта робость, немыслимая в прежнем Семене, ошеломили Галину больше, чем изможденное, в старчески неопрятной щетине лицо. Слезы брызнули из ее глаз, она поставила свечу и припала к его груди, еще не веря реальности происходящего.
Рука Семена обвила ее, его жесткая ладонь царапала ей шею, гладила волосы, шершавые губы целовали ее щеки, и его щетина больно колола кожу; в ушах, как стон раненого, звенел его шепот: «Я так боялся, что не найду тебя!» Она отстранилась, с какой-то жадной ненасытностью еще и еще всматривалась в пугающий облик мужа, сквозь который все отчетливее проступали дорогие черты; наконец, поверив, она снова прижалась к нему, приняла его сердцем, облегченно и радостно назвала:
— Родной мой!
И опять отстранилась, опять исступленно ласкала взглядом сквозь радугу слез, говорила проникновенно:
— Борода-то какая! Не узнать! Не хотела верить! Откуда ты, Сеня, такой больной?
Измученный, обессиленный усталостью и голодом, Семен еле стоял. От молочной сладости ее кожи, от запаха ее волос кружилась голова. Он сказал:
— Из плена, Галинка…
— Из плена? — растерянно, непонимающе повторила она, и вдруг суровый смысл этих слов дошел до ее сознания, оживил в памяти расправу над пленным узбеком; в глазах ее плеснулся откровенный ужас, она воскликнула: — Ты был в плену!? Боже мой! — и тотчас спохватилась, что Семен шатается от голода: — Ты же есть хочешь! Сейчас я…
Семен удержал ее. Он хотел есть, он готов был грызть любую пищу, лишь бы не выворачивало внутренности тошнотой. Но он боялся отпустить ее, боялся, что она исчезнет, как исчезала во сне от звона колокола в четвертом блоке лагеря. И он обнял ее, поцеловал один глаз, другой.
— Погоди… Дай наглядеться… Счастье мое…
Внезапно бесцеремонный стук в парадную дверь нарушил тишину дома. Семен отскочил и задул свечу.
— Заметили, гады! — шепнул он. — За мной пришли!