Глубокий, рыдающий стон вырвался у Болеслава. И снова весело защебетали канарейки. Винцуня крепче оперлась на руку друга, дыхание ее становилось все чаще, все короче, глаза горели, а лоб покрылся смертельной бледностью.
— Слушай, Болеслав, слушай, — сказала она, — силы оставляют меня, и боюсь, что не успею сказать того, что хочу. Прежде всего: когда будешь обо мне вспоминать, утешайся мыслью, что я покидала мир без сожаления и ни капли обиды не затаила ни на кого на свете… В этот торжественный час, в последний час моей жизни у меня как бы наново открылись глаза, я вижу то, чего не видела раньше; чем туманнее становятся окружающие предметы, тем глубже проникает мой взор в невидимую область духа, которую я упорно, но тщетно старалась постигнуть, когда жила… Вот я уже не различаю, какого цвета роза в вазе, не знаю, белая она, розовая или желтая, и не могу вспомнить, какой я ее видела минуту назад, взор мой туманится, а память слабеет… но зато я четко и ясно вижу все светлые и темные стороны людей, с которыми я жила рядом… Поэтому я от всей души прощаю Александра и ни за что не виню его. Только теперь я понимаю, что в своих грехах он повинен гораздо меньше, чем люди, которые его воспитывали и наставляли, а затем кормили отравой лести и поили воздухом тщеславия. В душе его были зародыши доброго начала, но они завяли, превратились в гниль, и теперь он несчастнейший из людей. Мне жаль его, я стократ счастливей, потому что страдала недолго и умираю чистой… Он еще долгие годы будет метаться в поисках просветления, к которому уже неспособен и утратил эту способность навсегда, и умрет он, скатившись на дно, Бог накажет его за родительский грех. Болеслав, если ты когда-нибудь встретишься с ним, скажи ему, что я его простила и молилась за него перед смертью…
Винцуня умолкла. Голова ее упала на грудь, исчезли даже пятна румянца на щеках, она с трудом перевела дыхание и прошептала чуть слышно:
— Боже! Силы покидают меня…
Несколько секунд стояла страшная тишина, прерываемая лишь тяжелым дыханием умирающей и звонким щебетом канареек.
Внезапно Винцуня выпрямилась и, опершись дрожащей рукой на подушку, произнесла окрепшим голосом:
— Нет! Договорю! Бог даст мне сил на это.
Другую руку она протянула Болеславу и внятно, отчетливо начала говорить:
— Болеслав, мой благородный, мой лучший друг! В минуту безумия я отвергла тебя и ранила твое сердце, но знай, что мое безумие быстро прошло… Я ведь так недолго была счастлива. Александра я разлюбила давно… разлюбила потому, что заглянула ему в душу и сравнила с твоей… Когда он меня оставил, я могла бы жить спокойно, если бы другая любовь не владела моим сердцем… любовь безнадежная, и я, я сама виновата, и это мучило меня так, что сердце не выдержало…