Переворачивая страницу, я машинально поднял глаза и взглянул на Винцуню. И странное дело, я даже не мог отвести от нее взгляда. Она сидела рядом, руки с шитьем сложила на коленях и, откинув голову, внимательно смотрела на меня. Луч солнца скользил по ее белому платью, золотил васильки на голове, и глаза у нее были такие голубые… Такого цвета должно быть небо Италии, столько раз воспетое поэтами, а в зрачках ее блестели две золотистые искорки.
Помню, в голове сверкнуло: «Какая она красивая!» — и жгучая боль пронзила мне виски. Это было мучительное ощущение. Сердце учащенно забилось. Это было как откровение, как магнетический удар, который вдруг сотрясает спокойно спящего человека. Винцуня, видя, что я странно смотрю на нее, положила свою руку на мою и сказала: «Читайте же, почему вы не читаете, это так прекрасно!» Я весь задрожал от ее прикосновения. Попробовал читать дальше — и не мог, бросил книжку и, не сказав ни слова, вышел из беседки. Не знаю, что она тогда обо мне подумала, я был как в чаду.
Я тогда ни о чем не думал и не отдавал себе отчета в своем состоянии, только чувствовал инстинктивно, что со мной происходит что-то небывалое, словно некая неизведанная сила вступила в меня, от ее напора буквально спирало дыхание в груди и какие-то молнии вспыхивали в мозгу. Так я и ушел, не простившись ни с Винцуней, ни с ее теткой. Они решили, что я вдруг занемог, и прислали справиться о моем здоровье. Но посыльный не застал меня дома, я весь день бродил по роще, по полям и лугам, пытался прийти в себя и не мог.
На следующее утро я пришел в Неменку. Здороваясь с Винцуней, хотел, как обычно, поцеловать ее, но когда я взял ее за руку и посмотрел ей в глаза, у меня закружилась голова, застучало в висках, и я быстро отвернулся. Что-то я говорил ей, уж не помню что, а про себя думал: «Я люблю ее!» Да, именно с той минуты я полюбил ее как женщину.
Почему с той минуты? До сих пор не пойму, да наверное, и никто не понимает, как и отчего вдруг вспыхивает любовь и в мгновение ока овладевает человеком, когда он меньше всего ждет этого. Может, это Мицкевич, которого я читал под открытым небом и сияющим солнцем, так настроил меня? Может, тоска по любви давно зрела в моем сердце и ждала только случая, чтобы вырваться наружу? Не знаю; важно то, что с тех пор Винцуня стала для меня святыней, чем-то невыразимо светлым и прекрасным, таким, к чему всеми силами стремишься приблизиться и не смеешь. С тех пор я так ее полюбил, что, если бы довелось потерять ее… о, не могу даже подумать об этом, одна эта мысль сводит меня с ума…