— Клянусь, я никогда не воспользуюсь этим знанием во вред вам и вашему дому.
Она кивнула.
— Хорошо. Теперь уходите.
Он не ушел.
Проводил Пьера и вернулся.
— Я должен удостовериться, что все образуется. Потом, обещаю, я исчезну, и вы меня больше не увидите.
Клементина кивнула — только чтобы показать, что услышала.
Она уже и не знала, радуют ее эти слова или огорчают. С Одижо, как это ни страшно ей было признавать, в ее жизнь кроме тревоги, от которой она, разумеется, мечтала избавиться, наконец, вошла привычная с детства доброта и простосердечность. В нем была та самая простота провинциала, которая в значительной степени была свойственна и ей. Для Одижо, — по крайней мере, Клементине стало так казаться, — всякое слово имело единственный, самый главный, образующий смысл. Для него все было очевидно. За мыслью всегда следовало действие, за поступком — воздаяние.
Его неожиданное признание тогда смутило ее.
Она спросила его, уверен ли он в выбранном им пути.
Он ответил:
— Однажды, поняв, какую силу привел в движение, я готов был отступить. Но побоялся. Испугался, что эту перемену убеждений сочтут предательством.
Он сказал тогда это так просто и легко, что она не могла ему не поверить. Подумала только: "Филипп никогда и ни за что не признался бы, что чего-то боится. Не только не выговорил. Не рискнул бы подумать. Нашел бы тысячу других причин и объяснений, но только не страх — не обычный, человеческий страх".
На ум тут же пришли слова другого человека, того, о ком она и вспоминать не желала — Мориньера.
Будто снова услышала, как тот сказал спокойно, когда в смятении рассказывала она ему о преследующих ее кошмарах: "Ничего никогда не боятся — только глупцы".
Ответила Одижо после некоторой паузы:
— А разве идти против своих убеждений — не худшее из предательств?
Он взглянул на нее задумчиво. Промолчал.
Все закончилось, слава Богу. Все утряслось.
Но она никогда не забудет, как испугалась, когда полдня проведшие в сумраке погреба солдаты вдруг высыпали толпой во двор.
Поль верхом на коне Лагарне только готовился выехать за ворота. И, разумеется, драгуны, едва к этому времени державшиеся на ногах, увидели его. Увидели, да, к счастью, не разглядели.
Они стояли и смотрели, как всадник, который без сомнения был их капитаном, исчезает за воротами крепости.
— Что случилось? — галдели драгуны, пытаясь понять сквозь пелену винных паров, застилающую разум, что заставило Лагарне, не говоря им ни слова, броситься в темноту надвигающейся ночи.
— Капитан Лагарне сказал, что он выяснил, где прячется этот ваш Одижо, — серьезно ответил Флобер, стоящий среди них и тоже провожающий долгим взглядом всадника. — Господин капитан был сердит, что нашел вас пьяными, и сказал, что завтра разберется с каждым из вас. А с этим молокососом, сказал капитан, он справится и один.