Но иногда два этих русла совпадали, и ему открывалось, что его жизнь драгоценна во всех проявлениях. Он движется в бездонном потоке времени, вмещает в себя вселенские катастрофы и беды, божественные озарения и взлеты. И тогда в его жизни не оказывалось мелочей и тусклых случайностей, а все было проявлением космического смысла. В эти мгновения он переживал вдохновение и бесстрашие, как если бы смотрел в ослепительное звездное небо, был частью одухотворенного Космоса.
Опять было зимнее утро, и белые цветы орхидеи, и чудесная встреча с мамой, которая смотрела на него из цветов. В доме витала бестелесная материнская тень, и иногда ему казалось, он слышит скрип комода, и это мама достает свое синее платье.
Он поцеловал цветы, надел под рубашку крохотный диктофон, поместив его рядом с нательным крестом. И вышел в бесснежный, стальной город.
Штаб-квартира революционного писателя Лангустова помещалась в сумрачных переулках у Трех вокзалов. Суровые молодцы в кожаных куртках осмотрели Бекетова и пропустили в подвальное помещение. Оно напоминало бомбоубежище, разрисованное хлесткими граффити, – революционные бойцы водружали на баррикадах знамена. Другие бойцы схватились с отрядом ОМОНа, – шлемы, щиты и дубинки мешались с кулаками, сжимавшими камни, палки, обрезки арматуры. Тут же сквозь тюремные решетки смотрели аскетические, волевые лица несломленных политических узников.
На бетонном полу среди этих фресок телегруппа расставляла штативы, осветительные приборы, серебристые зонтики и экраны. Стояли камеры на треногах. Сновали операторы, режиссеры. Слышалась французская речь.
Охранник провел Бекетова через импровизированную съемочную площадку и ввел в комнату, где взору Бекетова предстал Лангустов.
Он сидел в старом плетеном кресле. Его небольшое коричневое лицо было в сетках морщин, пролегавших сразу в нескольких направлениях, каждое из которых говорило о прихотливых поворотах его судьбы, о страстях и страданиях, запечатленных в его блистательных книгах. Лицо Лангустова с коллекцией морщин и было собранием его сочинений, библиотекой его странствий, гонений, военных авантюр и революционных затей. Бобрик на его голове был седой, жесткий и ожесточенный, как те уличные схватки, в которых участвовала его авангардная партия. Полицейские разгоняли дубинами демонстрации, а лидера тащили волоком в железный автозак, в котором прическа героя обретала свой стальной нахохленный вид. На руках Лангустова переливались серебряные перстни с темно-зелеными изумрудами и агатами. В этих перстнях Бекетову почудилось что-то причудливое и порочное, говорившее о тайных пристрастиях революционера, о потаенной жизни, куда укрывался Лангустов от обожающих глаз единомышленников, от бдительных соглядатаев власти, от назойливых журналистских преследований. Его подбородок украшала острая бородка, тщательно скопированная с портрета Троцкого. Это эпатирующее сходство должно было указывать на близость Лангустова к европейским левым интеллигентам, проповедующим «перманентную революцию». Но самым удивительным в Лангустове были его глаза. Зеленые, с металлическим отливом, они напоминали бронзовых жуков, поселившихся в глазницах. Не связанные с его остальным обликом, они обладали магической силой, сочетали Лангустова с волшебными мирами, откуда он черпал творческое вдохновение. Все это моментальным взором объял Бекетов, поместив экстравагантный образ Лангустова в замысел своей с ним беседы. Так помещают в сафьяновый футляр драгоценную скрипку.