– Больно? – спросила Гелата, подползая к ней.
– Нет. Вообрази: щекотно!
– Не груби! Я дерну, а ты…
– А-а-а! – завопила Таамаг.
– Именно об этом я и хотела попросить, – сказала Гелата.
Валькирия воскрешающего копья, только что сделавшая резкий рывок, спокойно оглядела стрелу. Наконечник был четырехгранный, насаженный плотно, без зазоров. Гелата осторожно понюхала его, не смущаясь, что он был в крови Таамаг.
– Тебе повезло! Даже не отравленная!
– Откуда ты знаешь?
– Орешь громко. Смертельно раненные так не орут. Они орут печально! – утешила ее Гелата.
Оруженосец Ламины, лежащий лицом вниз на открытом месте, был хорошей мишенью. Матвей прятался от него шагах в десяти. Из своего укрытия он видел зеленоватую куртку оруженосца, темный полукруг его затылка и правую ногу, согнутую в колене. Видно, пытался ползти, прежде чем потерял сознание. Изредка кто-то из «мальчиков Лигула» развлекался, выпускал стрелу, и она вонзалась в землю недалеко от лежавшего оруженосца.
Надо было его вытаскивать, пока не стало поздно. Матвей понял это первым, и тотчас ему до тошноты стало жалко удобного своего дерева с выпирающими корнями, за которым он так надежно залег.
«Неужели я боюсь? Да, боюсь, – осознал он. – И чем дольше раскачиваюсь, тем будет страшнее. Неужели я хочу, чтобы у меня на глазах его вытащили тетки?.. Но ведь пока я буду волочь эту тушу – меня самого подстрелят. И почему его сразу не убили? Если бы стрела попала ему в башку – не надо было бы сомневаться. Лежал бы себе и лежал. Жаль, что он жив».
Как некромаг, когда-то впустивший в себя мрак, Матвей часто терпел жгучие нападки злых мыслей. Целые их потоки, едкие, противные, захлестывающие. Было время, когда они пугали его и он считал их собственными, пока не понял однажды, что это мысли бестелесного зла. Сами по себе они бессильны, пока ты не принял их и не счел собственными. И еще одно Багров понял: если хочешь, чтобы мерзкие мысли совсем не запинали, надо заранее наметить, что собираешься делать, и потом уже действовать неуклонно, не считаясь с расхолаживающей ленью, неохотой, злобой или страхами.
«Нет, нужно его спасать. Иначе я себе этого не прощу… Но, может, еще немного подождать и все разрешится само собой? Ну, например, его все-таки прикончат?»
Страх шевелился внутри, как улитка. Холодная, склизкая, ощутимая. Чем дальше, тем глубже она заползала. К улитке страха добавлялась мерзостная пиявка всезнайки-разума, который шептал, что нет смысла погибать двоим, когда можно погибнуть одному. Нет логики. Только какой? Логики плоти? Ну так в плоти ее вообще нет. Предел ее мечтаний – жить сытно, спокойно, пересидеть все опасности, обмануть все вирусы и как можно позже достаться гробовым червям, чтобы благодарные потомки написали на могильном камне: «Здесь лежит восьмидесятилетний трус и эгоист, искренне считающий, что он умер насовсем».