Анна и Адриан вышли из базилики и продолжили свою экскурсию, бродя по бесконечной связке заставленных мраморными, железными и бронзовыми монументами коридоров, связывающих бесчисленные папские дворцы, холлы и галереи в единый музей, обойти который за один день не представлялось возможным. Со всех сторон на них глядели фрески, картины, статуи — людей, богов, животных, мифических персонажей. Выверенные, просчитанные жесты мраморных тел подчёркивали несовершенство современных посетителей — этих муравьёв из XXI века, зачем-то явившихся в этот многовековой театр совершенных форм и предметов, в изысканное общество легендарных героев, могущественных пап и императоров, премудрых философов, храбрых воинов и прекрасных женщин. Это был гигантский лабиринт религий и предрассудков, правды и вымыслов, истории и пропаганды. Они осмотрели «Комнату печали», расписанную Рафаэлем. Под впечатлением от рассказов Адриана Анна пыталась представить, как в одно время в соседних залах работали Микеланджело и Леонардо, изображённый Рафаэлем в обличье Аристотеля в «Афинской школе», — а сам молодой Рафаэль бегал смотреть, чем занимаются великие мастера, ещё не догадываясь, что попадёт в их число.
— Я сберёг самое лучшее напоследок, — сказал Адриан, когда они оба были уже утомлены хождением по залам и перенасыщены созерцанием предметов искусства. Анна поняла, куда они идут, — заметила маленький, невзрачный указатель на стене: «Сикстинская капелла».
Они прошли несколько шагов по узкой лестнице вниз, повернули направо, в короткий коридор, а оттуда — в узкую дверь, войдя в которую вступили в пространство духовного мира, оставленного после себя Микеланджело. Сводчатый потолок, около сорока метров в длину и метров пятнадцать в ширину, всё ещё праздновал завершение Творения, рождение света, надежды и любви, в то время как алтарная стена представляла сцены последнего суда, от которых веяло мучением и смертью. Рождение и смерть теснились рядом, близко друг к другу, с безусловной уверенностью заявляя о своих бесконечных превосходствах и владычестве, — бок о бок, столетие за столетием.
«Но как, — думала Анна, опомнившись от изначального потрясения, — как мог один человек найти в себе столько… столько людей — грешников, праведников, живших за сотни лет до него и спустя сотни лет после? Как мог он найти, вместить в себе и выразить на фреске эти страх и радость, чистоту и испорченность, грешность и праведность? И всё это он должен был испытывать здесь, в этой комнате, работая, как сумасшедший, днём и ночью».