А иногда Жанна поднималась наверх, чтобы помочь старой деве, которая еще могла немного шить, но уже не решалась кроить.
Это так просто. Ему стоит только взглянуть на стол в столовой. Наверное, она оставила ему записку, как всегда в подобных случаях: «Я у мадемуазель Кувер. Сейчас приду».
Он был настолько уверен в этом, что, прежде чем пройти в соседнюю комнату, еще сделал несколько затяжек. Записки там не оказалось. Он заглянул в платяной шкаф. У его жены было не так много платьев, чтобы он затруднился сказать, в каком она ушла сегодня. Кроме того, она ведь шила свои платья и пальто сама, и перед тем, как все эти ткани принимали определенную форму, он видел их в течение нескольких дней, а то и недель.
Так или иначе, она не надела ничего нарядного, ничего «выходного», ибо оба ее красивых платья висели в шкафу, так же как и летний светло-желтый костюм. Очевидно, на ней сейчас то скромное черное платье, которое она донашивает уже только дома, и старые разношенные туфли. Значит, она где-то недалеко, в своем квартале, или поднялась наверх, но забыла оставить ему записку. Можно было бы подняться, постучать в дверь мадемуазель Кувер. Но он этого ни разу не делал, и его приход показался бы ей чем-то необычным.
Он мог также спуститься и спросить консьержку. Правда, Жанна никогда с ней не разговаривала, к тому же при выходе на улицу Сент-Аполлин им не надо было проходить мимо привратницкой. Их дом был не такой, как другие. И консьержка была не настоящей консьержкой. Большую часть времени она проводила в сыром дворе и занималась тем, что помогала мужу менять обивку на стульях. Так что в привратницкой, в сущности, только принимали почту жильцов.
Раз он все равно встал, то пошел на кухню выпить стакан воды, причем долго держал кран открытым, чтобы струя стала похолоднее.
Ему и в голову не приходило заняться работой или чтением. Он не решался снова сесть в кресло. Мастерская казалась ему сегодня не такой уютной, как обычно. А ведь видит бог, он знал ее вдоль и поперек! Он сам размещал здесь каждую вещь, вплоть до мелочей, стараясь устроить все как можно удобнее, и это ему удалось.
Из четырех стен, вернее, из шести, так как в той стороне, что выходила на улицу Сент-Аполлин, было еще углубление вроде алькова, где стоял диван, служивший ему кроватью, он сумел создать себе некую вселенную, которая его удовлетворяла и казалась ему созданной именно для него.
Стены были иссиня-белые, как в монашеской келье, и два чертежных стола — один большой, другой маленький — говорили о труде мастера, — медлительном, спокойном, безупречном.