Дело в том, что, как и на Автозаводской, выход с Павелецкой не защищался гермоворотами. Но в отличие от станции-соседки, где наверху все-таки удалось оборудовать защитный периметр… В общем, как-то так получилось, что момент, когда это еще можно было сделать, упустили, а потом переустройство стало невозможно. В здании бывшего вокзала поселились химеры, которых местные окрестили «приезжими», и твари эти оказались настолько опасными, что вести работу у них под носом было бы безумием.
Поэтому на ночь, после восьми часов вечера, станция вымирала начисто – ее жители со всем скарбом уходили в длиннющий туннель перехода, ведущего на кольцевую. И запирали за собой сваренные на совесть решетки до шести утра. На платформе оставались лишь основательно вооруженные бойцы – ночная смена из девяти человек. Между поверхностью и станцией постепенно сложилось что-то вроде вооруженного нейтралитета – твари безраздельно властвовали наверху ночью, а днем впадали в спячку, позволяя станции оживать. Ганза подкармливала Павелецкую оружием и патронами, обеспечивая средствами выживания тех, кто волею случая и злополучных обстоятельств осел на станции и вынужден был сражаться за свою жизнь. Бывало, что с Кольца присылали и людей – штрафников как из своих граждан, так и тех из гостей, кого угораздило серьезно нарушить местные законы. Таким образом хитрая и предусмотрительная Ганза в первую очередь обеспечивала собственную безопасность, а заодно поддерживала порядок у себя – никому не хотелось попасть на такую «службу».
– До самого утра было тихо, думали уже пронесло. Каждую ночь ведь надеешься, что не в твою смену… Мы тут хоть и смертники, но жить всем охота. А потом ЭТИ поперли…
– Байки, небось, всю смену травили, вот и проморгали.
– А чем тут еще заняться целую ночь? Куда уж без разговоров, молчать – только хуже: нервы не казенные, а разговор успокаивает… У нас тут даже курево-то в страшном дефиците, чем же еще пробавляться. Нет, не проморгали мы их.
Боец с Павелецкой прервался, глубоко затянулся презентованной комиссаром папиросой. Язвительная реплика Соленого его ничуть не задела. Костерок, разведенный в обрезанной бочке, да чадящие факелы на ближайших колоннах – вот и все, что освещало мрачную сцену перед баррикадой. Рассказчик сидел на ящике: худощавый, с изможденным от недоедания землистым лицом, волосы взлохмачены, одежда растрепанная и грязная. На вид лет тридцать, но наверняка моложе – лишения старят, жизнь на Павелецкой сложно назвать благополучной, скорее – тягостное существование. Время от времени боец машинально поглаживал лежавший на коленях автомат – ласкал, словно верную жену. Которой, скорее всего, у него никогда не было. Семейные ценности для Павелецкой – бессмысленный набор звуков, здесь люди живут одним днем, не заглядывая в завтра.