Федор, перестав улыбаться, нетерпеливо поглядывал на небо.
— Ну сказано вам, — закричал боярин, — чего докучаете? Ступайте с миром!
— Государь, — сказал вдруг челобитный дьяк, указывая на Косолапа, — сей человек — вор,[3] он меня прошлым летом под Тулою бил и мучил и голову едва не отвертел напрочь!
— Шиш подорожный,[4] вестимо, — поддакнул и второй дьяк.
— В приказ — для расспросу! — молвил Дмитрий Годунов.
Стрельцы скрутили Косолапа.
— Начальные! — возгласил по чину ближний боярин. — Время наряду и час красоте!
Сокольничие взялись за птичий наряд: кто за клобучок, кто за серебряный рог, кто за вызолоченный колокольчик.
— Булат! Свертяй! Олай! — раздавались имена ловчих птиц.
Кречета быстро поворачивали головы на коротких шеях и, когда на них поправляли клобучки, стреляли по сторонам зоркими глазами.
Конюхи подвели застоявшихся аргамаков. Царевич сел на коня.
Поезд двинулся к Фроловским воротам.
3
В терему на окнах настланы алые сукна. На лавках — суконные полавочники с затейными узорами. На столе — букварь, перья для письма цветные, лебяжьи.
В углах тонко звенят мухи. Дремлет на лавке дьяк.
Посреди палаты — клетка; ее спускают и поднимают на векшах-блоках. «Це-сарь!» — кричит попугай и бьет широким, жарко-красного цвета опахалом. С крыльев сыплется лазоревая пыль.
«…А в тех попугаев два есть: один самец, а другой самка, и те два — Борису Федоровичу…»
— Тьфу! — сердито говорит дьяк и раздирает слипшиеся глаза ладонью. Он «приведен ко кресту», что будет верно служить государевым потешным птицам. А подарил их царю Борису римский император — «цесарь» Рудольф.
На Боярской площадке шум. Дьяк, зевая и крестясь, выглядывает в оконце.
Еще только занялся трудный челобитный день, а столы уже завалены грудой жалоб. Холопы и крестьяне, насильно закабаленные, изувеченные боем приказных плетей, — всяк молит учинить по его делу сыск и указ, оказать милость и пощаду…
«Сыскать накрепко», — пишет на бумаге дьяк, ставит помету «чтена» и откладывает в сторону.
— Ныне нам забота беспрестанная, — ворчат судьи-бояре.
Из толпы выходит старая женка, держа за руку хилого отрока; степенно, не торопясь бьет челом.
В окне над крыльцом — заспанная волосатая голова дьяка. Женка говорит быстро, срываясь с голоса, то и дело заходясь плачем:
— С Черниговщины мы, князя Андрея Телятевского дворовые людишки… Жили муж мой и я, бедная вдова, у князя на селе бескабально — по своей охоте. А как мужа моего не стало, князь увидел, што мы беспомощны, и похолопил насильно меня и дочеришку мою Марью, прозвищем Грустинку.
Хилый, тщедушный подросток стоял, переминаясь с ноги на ногу, глядя на бояр большими синими глазами.