Каланча, оказывается, еще и рассчитывает на мое понимание, прямо как абонент сотового телефона, отключивший аппарат. Но Ольга не мобильник, а совесть отключила. Мерзавка! Я крикнула громче, чем позволительно в постной больничной обстановке:
— Да и люби на здоровье, кто же против?!
— Кто-кто… Дед Пихто! Волков, скотина, заныкал общие деньги, чтобы меня удержать… Катя, скажи, он тебе еще нужен?
Я гордо выпрямилась: угу, жди, так я и стану изливать тебе душу, несносное создание! Лялька не отставала:
— Забирай его со всеми потрохами, пользуйся сколько влезет, но! Есть одно но: деньги будем делить по справедливости.
— Какие деньги? Я ничего не знаю о деньгах! В глаза их не видела, не то что в руках не держала… Деньги! Ты бы лучше о детях вспомнила. Еще матерью называешься… Волчица!
Стрекоза сделала скорбное лицо — уголки тонкогубого рта съехали вниз. Однако выдержки для молчания ей хватило ненадолго.
— Да, я — мать! Дети никуда не денутся, а мне сейчас позарез нужны деньги. У этих… — она сравнила медсестер с продажными женщинами, — обезболивающего укола не допросишься, ждут, когда им забашляют… А где я возьму, если Волков, скупая скотина, филки заныкал?! И сам как сквозь землю провалился…
— Не говори про Сергея плохо. Никакая он не скотина, тем более что ему сейчас совсем не сладко…
— Он — скотина, — с упрямством, достойным лучшего применения, повторила Лялька. — Всю жизнь мне испоганил! Рожать заставлял! Из дому не выпускал! Ненавижу, ненавижу его!
С крика она перешла на плач и ревела так горько и самозабвенно, что мне передалось ее состояние. Я тоже всплакнула и в растерянности думала: чем ее утешить? Как вразумить?.. На ум пришло сравнение: пойманную стрекозу закрыли в банке, она сикатит прозрачными крылышками, а толку мало… Странно, но от Лялькиных и собственных слез сделалось легче. Жена моего любовника, прикованная к постели, уже не представляла угрозы, не воспринималась соперницей. Кукушки — птицы неприкаянные. Ольга нуждалась в опеке не меньше, чем ее дети…
День да ночь — сутки прочь. Время перепуталось, сбилось так же, как я сбивалась с ног. Металась между этажами, словно потерянный между двух огней, забыв про еду и сон.
Лялька капризничала по полной программе, требовала сдувать с нее пылинки — кормить с ложечки, умывать, массировать спину, подавать судно. Эгем к ней так и не явился, что усугубило плаксивость незабудки. Состояние Сергея и вовсе оставляло желать… Он не выходил из комы, и мне оставалось только караулить вход в палату. Я часами, вытянувшись в струнку, как сторожевая собака, просиживала на подоконнике напротив двери в реанимацию. Врачи смирились со мной, как со стихийным бедствием, — уже не гнали прочь, но, к сожалению, и не обнадеживали оптимистичными прогнозами. Со своего наблюдательного пункта я отлучалась только в туалет, попутно звонила родителям с мобильника, чтобы узнать про малышастиков и Азиза. Папе чужие дети практически не досаждали: он по утрам уходил на работу и возвращался к вечеру, когда ребятишкам положено было спать. А маме с ее гипертрофированной ответственностью мало не показалось. Впрочем, она не жаловалась, но постоянно старалась выяснить, чьи это дети. Похоже, побаивалась, что я их удочерю-усыновлю, а ей возиться придется вечно. Как бы то ни было, я чувствовала, — мама согласна вывернуться наизнанку, только бы у меня все поскорее устроилось, образовалось, урегулировалось. Представляю, каково это для матери — пребывать в полном неведении, но все равно отмалчивалась…