К тому времени, когда я сполз вниз, Саймон вывел машину Долби на дорогу. Сзади сидел радист, охраняя нашего единственного пленника — приятного биржевого маклера, чью фотографию имели при себе и Толстяк, и я. Человека, которого я видел лежавшим без сознания на игорном столе. Долби ушел посмотреть на «нэша», пока я блевал, стараясь, чтобы этого не заметили. Над дорогой висел тяжелый запах, хуже даже, чем от сгоревшего танка. Этот запах был особенным, запахом зла, и мои легкие были переполнены им. Два выгоревших изнутри автомобиля все еще мерцали и выбрасывали языки пламени, когда что-нибудь стекало на красный светящийся металл. Мы все сняли наши комбинезоны и бросили их в огонь. Саймон должен был убедиться, что они обгорели до неузнаваемости. Помню, я подумал, расплавятся ли «молнии», но промолчал.
Небо начало светлеть на востоке, и тишина стала хрупкой, как бывает, когда ночь сменяется рассветом. Холмы тоже посветлели, и мне показалось, что кое-где я различаю козу. Скоро проснутся деревни на земле, по которой ходил апостол Павел, и днем мужчины будут доить коз там, где ночью мы убивали.
Долби подошел на расстояние слышимости и сказал:
— Это никому не нравится.
Я ответил:
— На первых порах.
— Никогда, если они работают со мной.
Долби сел на заднее сиденье рядом с Вороном, и радист сидел, следя за ними и держа их под прицелом пистолета.
Я услышал, как Долби уверенным ровным тоном произнес: «Мне очень жаль, сэр», а затем достал один из тех крохотных тюбиков с иглой, которые во время войны входили в набор по оказанию первой помощи. Задрав рукав мужчины, Долби всадил в него иглу. Тот даже не попытался ни сказать, ни сделать что-нибудь. Сидел в состоянии шока. Долби спрятал использованный шприц-тюбик в спичечный коробок, и машина поехала — мимо поседевших искореженных останков трех автомобилей; расплавившаяся резина капала и вспыхивала на дороге. У Шторы мы свернули с Бейрутской дороги и направились по долине на север, через Баальбек. Долину охраняли стратегически расположенные языческие и римские руины. За тополями виднелись в неверном утреннем свете шесть гигантских колонн Большого храма, стоявшие, как и каждое утро, с тех пор, когда рядом с ними заплескались на ветру знамена имперского Рима. Я почувствовал, что Долби наклонился вперед над спинкой моего сиденья; он передавал мне очки с розовыми тонированными стеклами.
— Они из «нэша».
Я увидел, что одно стекло треснувшее. Повертел их в руке. Если и есть что-то более жалкое, чем собака погибшего человека, так это его очки. Каждый изгиб и отблеск принадлежали их владельцу и никому другому не будут принадлежать.