Ходжсон встал на ноги.
— Мерзость, — пробормотал Бобби.
Под моей влажной ладонью что-то дрогнуло. Нет, это была не вибрация. Намного сильнее. Слабый волнообразный… трепет. Дверь не просто колебалась; секунду-другую она колыхалась так, словно была сделана не из стали, а из желатина, а затем снова затвердела и стала непроницаемой.
Тварь в костюме покачивалась, как карапуз, неуверенно держащийся на ногах. Она выставила вперед левую ступню, помешкала и сделала шаг правой. Стекловидный пол отзывался на эти шаги негромким стуком.
Левая, правая…
Она шла к нам.
Может быть, от Ходжсона остался не только скелет. Может быть, колония не полностью сожрала человека и даже не убила его, но внедрилась в его тело, вошла в его плоть и кровь, сердце и печень, вступив с ним в чудовищный симбиоз, установив жесткий контроль над нервной системой от мозга до последней мельчайшей клетки.
Бушевавший в стенах фейерверк темнел, становясь янтарным, коричневым, кроваво-красным, а Ходжсон все выставлял вперед левую ногу, медлил и подтаскивал к ней правую. Так двигался старый двуногий робот Имхотеп, сыгранный в 1932 году Борисом Карловым[19]. Дверь под моей ладонью снова вздрогнула… и внезапно превратилась в кашу.
Я ахнул, когда страшный мороз иглами вонзился в мою правую руку, словно она окунулась в нечто куда более холодное, чем ледяная вода. От запястья до кончиков пальцев она стала единым целым с круглой дверью. Хотя освещенность яйцевидной комнаты стремительно убывала, я видел, что сталь стала полупрозрачной; в ней чувствовалось центробежное движение, как в небольшом вихре. И на этом сером фоне явственно выделялись мои более бледные пальцы.
Я в испуге отдернул руку и сделал это как раз вовремя: сталь снова стала твердой.
Тут мне вспомнилось, что сначала дверь можно было видеть только краешком глаза. Для материализации ей требовалось какое-то время — следовательно, она не могла исчезнуть в мгновение ока.
Должно быть, Бобби видел происходящее, потому что он отшатнулся, как будто стальной водоворот мог выбросить щупальце и увлечь его за собой.
Что было бы, если бы я вовремя не отдернул руку? Оторвало бы мне ладонь или нет? Неужели на память об этом приключении у меня осталась бы культя? Ответа не требовалось. Пускай это навеки будет тайной.
Ощущение холода исчезло, как только я отдернул руку, но в перерыве между двумя глубокими вдохами я продолжал твердить слово «дерьмо», как больной синдромом Туретта, обреченный до конца жизни повторять одно и то же.
Тем временем Ходжсон приближался к нам в кровавом отсвете огней, окруженный легионами мечущихся теней, как космонавт, возвращающийся из полета на планету Ад. Он одолел уже половину разделявшего нас расстояния, был уже в шести метрах и без устали стремился вперед, ничуть не покоробленный моими выражениями и влекомый голодом, столь же ощутимым, как прежний запах горячей смолы и гниющей растительности, который донес до нас ветер ниоткуда.