Я не чувствую, что совершаю святотатство, сравнивая красоту Саши с милосердием господа, потому что одно из них является отражением другого. Самозабвенная любовь, которую мы отдаем другим людям — вплоть до желания умереть за них, как происходит у нас с Сашей, — лишний раз доказывает, что люди — не эгоистичные животные; мы несем в себе божественную искру, и, если знаем о ее существовании, наша жизнь обретает достоинство, смысл и надежду. В Саше эта искра горит очень ярко, но этот свет не вредит мне, а лечит.
Обняв Бобби, который нес ружье, Саша прошептала:
— Лучше оставь его здесь. Лилли и без того трясет.
— Меня тоже, — пробормотал Бобби.
Он положил ружье на крыльцо, но оставил за поясом «смит-вессон», прикрыв его гавайкой.
Саша была в джинсах, майке и просторной джинсовой куртке. Когда мы обнялись, я ощутил под ней кобуру с пистолетом.
У меня был 9-миллиметровый «глок».
Если бы выведенный моей матерью ретровирус можно было расстрелять, мы бы сделали это, предотвратили конец света и устроили знатную вечеринку на пляже.
— Копы? — спросил я Сашу.
— Были и ушли.
— Мануэль? — спросил я, имея в виду Мануэля Рамиреса, нынешнего начальника полиции, который был моим другом, пока не продался шушере из Уиверна.
— Ага. Когда он увидел меня, то изменился в лице, как от почечной колики.
Саша провела нас на кухню, где было так тихо, что наши негромкие шаги звучали как цоканье деревянных подошв в храме. Мучения Лилли окутывали этот скромный дом такой же плотной пеленой, как бархатное покрывало на гробе. Словно Джимми уже нашли мертвым.
Из уважения к моему состоянию на кухне светились лишь часы над камином, газовая горелка под чайником и две толстых желтых свечи. Свечи, стоявшие в белых блюдцах на кухонном столе, распространяли ванильный запах, как нельзя менее подходивший к мрачной атмосфере этого места.
Стол стоял торцом к окну; к нему можно было придвинуть три стула. Лилли в тех же джинсах и фланелевой рубашке, что и раньше, сидела ко мне лицом.
Бобби оставался у двери, следя за задним двором, а Саша стояла у плиты и наблюдала за чайником.
Я взял стул и уселся напротив Лилли. Между нами стояли свечи в блюдцах, и я сдвинул их в сторону.
Лилли сидела прямо, положив руки на сосновый стол.
— Барсук… — начал я.
Насупив брови, прищурившись и крепко сжав губы, она смотрела на свои сложенные руки с таким неослабевающим вниманием, словно пыталась прочитать судьбу своего ребенка на острых костяшках, в узоре вен и веснушек, как будто они были картами Таро или палочками «и цзин».
— Я ни за что не отступлюсь, — пообещал я.