А теперь я стоял в переулке и не мог вздохнуть, вновь пронизанный страхом, что переживу и Орсона, моего брата, особое, драгоценное существо, которое было в этом мире еще более чужим, чем я. Если бы он умер в одиночестве, без гладящей его дружеской руки, без успокаивающего голоса, который бы говорил ему, что его любят, мысль о его мучениях разорвала бы мне сердце.
— Брат, — сказал Бобби, кладя руку мне на плечо и слегка сжимая его. — Все будет хорошо.
Я не говорил ни слова, но Бобби знал, какие страхи обуревали меня, когда я стоял в переулке и смотрел на темный овраг за эвкалиптами.
Способность дышать внезапно вернулась ко мне, а с ней вернулась и надежда. То был один из отчаянных приступов надежды, которая, оказываясь тщетной, убивает тебя, надежды безумной, беспочвенной, но убеждающей. Надежды, на которую в преддверии гибели мира я не имел права: мы найдем Джимми Уинга и Орсона живыми и здоровыми, а те, кто хотел причинить им вред, будут гореть в аду!
Всю дорогу от деревянной калитки до заднего двора, где стоял густой запах жасмина, я думал только об одном: удастся ли передать Лилли хотя бы частичку моей вновь обретенной веры, что я найду ее сына живым и невредимым? Мне нечем было подкрепить эту оптимистическую версию. Наоборот, расскажи я ей хотя бы часть того, что мы с Бобби видели в Форт-Уиверне, Лилли тоже лишилась бы надежды.
На улице перед бунгало типа «Кейп-Код» вовсю светили фонари. Но в окнах кухни Лилли теплились свечи. Здесь ждали моего возвращения.
На заднем крыльце стояла Саша. Должно быть, она вышла с кухни, услышав, как у гаража остановился джип.
Образ Саши, который я ношу с собой, идеален; и все же когда я вижу ее после долгого перерыва, она кажется мне красивее, чем в воспоминаниях. Хотя мое зрение адаптировалось к темноте, но свет был таким скупым, что я не видел ее прозрачно-серых глаз, волос цвета красного дерева и сияния слегка веснушчатой кожи. И все же она сияла.
Мы обнялись, и она прошептала:
— Привет, Снеговик.
— Привет.
— Джимми?
— Еще нет, — шепотом ответил я. — А теперь и Орсон пропал.
Ее объятия стали крепче.
— В Уиверне?
— Ага.
Она поцеловала меня в щеку.
— У него не только доброе сердце и виляющий хвост. Он сильный и может постоять за себя.
— Мы вернемся за ним.
— Верно, черт побери. И я с вами.
Сашина красота не физическая. Вернее, не столько физическая. В ее лице есть мудрость, сострадание, смелость и сияние вечности. Эта другая красота — красота духовная, глубинная, скрытая — иногда пугает меня и приводит в отчаяние. В такие минуты я понимаю жрецов древних культов, не желавших отрекаться от своей веры и становившихся мучениками.