3. НЕЗАЩИЩЕННОСТЬ ЧЕЛОВЕКА У РИЛЬКЕ
Никто не выразил это чувство столь сильной внешней чуждости, постигшее человека современности свыше рамок узкой сферы собственно экзистенциальной философии, более захватывающим и отчаянным образом, нежели Рильке. Излишне было бы выбирать отдельные подтверждения того образа мыслей, которые в качестве решающей предпосылки пронизывают все его творчество, особенно в последние годы. Для прояснения основополагающих представлений здесь будет достаточно сделать лишь несколько ссылок.
Так, однажды в самом начале "Дуинских элегий" ("Duinesen Elegien"), говорится:
"Сметливые звери и те замечают:
не столь уж надежно бывает нам дома
в понятном сем мире" (III 259) (51).
Наш мир, насколько мы приблизили его к себе за счет обхождения и привычки, втянули в сферу наших понятий о жизни, всегда представляет собой лишь маленький фрагмент и простилается между нами и реальной чуждостью вещей подобно тонкому и легко рвущемуся покрывалу. Наш мир, в качестве "понятного", то есть присоединенного к нам и уподобленного нам посредством нашего истолкования, лишь с усилием покрывает тревожную чуждость реального мира, последний же способен в любое мгновение неожиданным и угрожающим образом прорвать эту оболочку вновь, как это, возможно, наиболее потрясающим образом изображается Рильке в стихотворении "Великая ночь" ("Die große Nacht"). Подле куплетов, повествующих в нем об исключенности из остального человеческого мира, стоило бы отметить лишь те, где на фоне мертвых вещей пробуждается чувство угрожающей чуждости и покинутости. При описании взгляда из окна в чужом городе там говорится:
"Мне был еще словно закрыт этот город,
темнел несговорчивый край вдалеке,
как будто бы нет меня.
Не прилагало усилий ближайшее
стать мне понятным.
На тусклый фонарь напирал переулок:
я видел, насколько он чужд" (52).
И затем (хотя уже и в несколько иной связи) далее говорится:
"Где хмурились башни,
меня обступал судьбы отвернувшейся город,
а горы, которых не разгадать,
лежали напротив,
и в ближней округе голодная чуждость