А потом, когда он упокоился в семейном склепе Вейлов, мать не пролила ни слезинки; но на лице ее читалось такое безмерное страдание, что страшно было на нее смотреть.
Когда они ехали домой с кладбища, мать взяла маленькую Мону за руку.
— Милая моя, — проговорила она, — вот и остались мы с тобой вдвоем на всем белом свете. Только вдвоем… — И по застывшему лицу ее наконец покатились слезы безутешного горя.
«Она так верила в меня, а я предала ее веру! — думала Мона. — Господи, пожалуйста, пусть она никогда об этом не узнает!»
Жизнь матери всегда казалась ей кристально чистой и ясной. Миссис Вейл никогда не отступала от строгих принципов, ею самой для себя установленных; все, что считала своим долгом, она исполняла безукоризненно и с такой добротой и любовью к людям, что даже самые неприятные задачи в ее руках обращались в радость и удовольствие.
Иной раз казалось, что мать Моны возложила на себя монашеский обет — так самоотверженно и неустанно она приносила свою жизнь в жертву всем, кому нужна была ее помощь.
Если заболевала какая-нибудь женщина в деревне, миссис Вейл приходила к больной и всю ночь дежурила у ее постели. Случались ли у кого-то неприятности с детьми, с деньгами, с пенсией, с чем-нибудь еще — миссис Вейл бросалась на помощь.
В ее благотворительной работе не было ничего помпезного, ничего напоказ; о ней мало кто знал, но Мона догадывалась, что мама не только помогает людям в беде, но и утешает их в горе и успокаивает в тревогах не хуже священника.
Она жила тихой, спокойной деревенской жизнью: возделывала свой сад, следила за домом, обменивалась визитами с соседями и никогда не вмешивалась в чужую жизнь, если только люди сами об этом не просили.
Друзей у нее было множество, однако в глубине души она была одинока.
Она никогда об этом не говорила, но Мона без слов понимала, как мать тоскует по отцу. Семейная жизнь их была тихой, неяркой, без приключений и страстей, но они любили друг друга так, как только могут любить супруги.
Но муж безвременно ее оставил, и вся жизнь миссис Вейл сосредоточилась в том единственном, что осталось от ее семьи, в ее собственной плоти и крови: дочери.
«А я предала ее! — снова и снова повторяла себе Мона. — Ужасно, непростительно предала!»
Как же, должно быть, пуста и уныла была жизнь ее матери все эти годы, пока Мона скиталась за границей, слишком занятая своими делами, чтобы заехать домой хотя бы на несколько недель!
Писала она редко и немного, словно совсем не думая о том, как, должно быть, нелегко было матери объяснять знакомым ее продолжительное отсутствие.