— Куда ты? — попыталась остановить ее Мадина.
— Туда! — гордо махнула рукой на вершину горы Зарема. — Туда! — и полезла вверх по склону, по-мальчишески хватаясь руками за выступы камней, ветки кустов...
Фигурка ее становилась все меньше и меньше.
Мадина и Таира с наполненными водой кувшинами приближались к дому, когда над аулом поплыла песня. Она призывно неслась над горами, эта протяжная, народная, знакомая каждому осетину героическая песня о Таймуразе.
— Отчаянная! — промолвила Мадина.
— Она поет о Таймуразе — народном герое, а думает о Тотикоеве, — с горечью сказала Таира. — А что у них общего?
— Выдаст она себя, выдаст, — покачала головой Мадина.
Песня неслась с горы, покрывая шум реки. Долетела она и до нихаса, где как раз в это время сидели старики. Услышав звонкую, падающую с небес мелодию, все невольно подняли головы, наслаждаясь удивительно чистым девичьим голосом. И хотя не полагалось девушкам петь на людях, да еще героическую песню, да еще в одиночку, на вершине горы, так что она слышна и старому и молодому, горцы с видимым удовольствием слушали. Будь здесь Дзабо Кайтазов, он обязательно сделал бы недовольный и даже оскорбленный вид. Но вот уже три месяца, как он не появляется на нихасе, — в его доме предстоит свадьба. До нее еще месяц. А известно, что осетинскую свадьбу готовят годы...
Услышав голос дочери, Дахцыко встрепенулся. Ох эта Зарема! Ну и характер! Опять заставляет меня краснеть... Он опустил глаза в землю. Никто на нихасе не повернулся в его сторону, будто не было среди них отца девушки, нарушившей адат. Но Дахцыко знает: каждое слово, каждый жест заметят и расценят по-своему. Молчит Дахцыко. Да и что ему сказать старикам? Как оправдаться? Он уж и ругал дочь, и грозился никуда не отпускать из дому, и Мадине строго-настрого наказал не спускать глаз с сестры... Ничего не помогает. Как-то Зарема призналась ему, что и сама пытается сдержать себя. Но что ей поделать с собой? Как вырвется из дома, тянет ее в горы. А посмотрит оттуда на ущелье, на сбегающую тонкой ниточкой реку, на хадзары, приютившиеся на склоне горы, на далекие каменные гряды, вонзившие свои верхушки в небо, — и песня сама льется... «Сама! — убеждала Зарема отца. — Я не пою. Это кто-то внутри меня поет, а я не могу удержать его голоса!» И столько искренности было в ее взгляде, столько раскаяния, столько восторга в рассказе о природе, что Дахцыко лишь посмотрел на Зарему долгим страдальческим взглядом.
— Твоя дочь, Дахцыко, должна была родиться джигитом, — услышал он голос Асланбека и поднял голову.