После обеда, часов в семь, нас собирали домой — как раз когда начиналось «самое интересное», казалось нам. В зале расставляли карточные столы, зажигали канделябры… Мы спускались по парадной лестнице, которая обыкновенно была заперта, в переднюю, большую, низкую, еле освещенную одной небольшой висячей керосиновой лампой под потолком. Нас сажали на деревянные лари с резными спинками и одевали. В этой полутьме мы тотчас же начинали дремать. Процедура одевания была долгая и мучительная. На нас, девочек, надевали красные фланелевые панталоны, шерстяные чулки, черные бархатные сапожки на мерлушке, черные атласные капоры на пуху, под них еще иногда чепчики, поверх повязывали широкими шерстяными шарфами. Бабушка, присутствовавшая при нашем одевании, всегда находила, что мы недостаточно тепло закутаны, она посылала за своими пуховыми платками, и нас в них завертывали с головы до ног. Мы задыхались под этими платками, не могли двинуть ни ногой, ни рукой. Но протестовать нам никогда в голову не приходило. Нас поднимали, как кукол, сажали в сани или карету и вынимали оттуда, когда мы приезжали домой.
Дедушка наш был старик очень красивый, высокого роста, с правильными чертами лица, с орлиным носом. Он держался прямо, голову нес высоко и, несмотря на свою полноту, ступал легко и мягко. Говорил он мало, казался очень важным. Но его все любили, и никто не боялся в его окружении.
Бабушка, небольшая, кругленькая, вся светящаяся добротой и кротостью, благоговела перед дедушкой и всегда была исполнена внимания и заботы о нем. Он был с ней мягок, с нами ровен и ласков.
Дедушка с бабушкой прожили до глубокой старости в полном мире и согласии. Когда умерла бабушка, дедушка так горевал, что заболел и вскоре последовал за ней. Болел он меланхолией. Мне тогда было около семи лет. Я спросила няню, что это такое — «меланхолия» (причем ни я, ни няня не могли правильно выговорить это мудрое слово)? «А вот увидишь дедушку — узнаешь», — сказала няня. Летом дедушка приехал к нам гостить на дачу незадолго до своей смерти. Действительно, он был неузнаваем. Он не приходил к нам в детскую, почти не говорил, не звал нас к себе в комнату, как прежде.
Вернувшись из церкви утром, он ложился на огромный диван, сделанный для него специально, и, отвернувшись к стене, вздыхал. «Ну, поняла, какая болесть у дедушки?» — спросила меня няня. «Поняла». И я долго после этого слово «меланхолия» связывала с представлением о большом толстом человеке, лежащем на диване, уткнувшись в подушки, и вздыхающем.
Мертвым мы не видели дедушку, мы чем-то болели в то время. Только позже нас часто возили на его и бабушкину могилу на Даниловское кладбище. Высокий гранитный памятник, видный издалека, мне всегда казалось, был похож на дедушку.