. Счастливый случай свел меня с Дитманом, вице-президентом немецкого Рейхстага, только что приехавшего в Ревель. Он отнесся ко мне необычайно мило, и после телефонады его в немецкое консульство я визу получил в 6 ч. в. 17 июля, а в 11 ч. у. того же дня мой корабль уехал в Штеттин, и я потерял 4 места, то есть 20 000 эстонских марок, то есть 400 000 советских рублей. Следующий корабль идет 31 июля. Сегодня утром я обеспечился местами на нем. Странно, когда я стоял на пристани и Кусевицкий, с которым мы были все время вместе, посылал мне прощальный привет с палубы, его лицо было охвачено судорогой скорби, и я видел, как он жалеет меня, а я был совершенно спокоен. Сейчас мне, конечно, жаль утраченных денег, но я по-прежнему спокоен. Это все как-то лишь внешне касается меня. Главное не то, не то.
Я узнал, что наша квартира в Париже цела, в ней живут Четвериковы. И пусть себе живут. До того дня, как приедешь в Париж ты. А это когда-нибудь ведь будет же несомненно. Катя, Катя моя, есть пути, в которых я не мыслю себя без тебя. Как жаль, что не все мои пути с тобой.
Ревель — красивый старинный город. Но жизнь здесь пустая и ничтожная. А вид толстых обжор и пьяных грубиянов столь противно необычный, что хочется проклинать буржуазию, — занятие бесполезное. Русские, которых встречаю, беспомощно слепы. Они ничего не понимают в современной России. Если бы я мог располагать достаточными средствами, я бы поехал в Европу лишь на несколько дней и снова уехал бы туда, где так хорошо: в Мексику, Перу, Японию, на Самоа, на Яву. Туда, где изумительные цветы и оглушительны цикады, упоительны волны Океана, туда, где можно забыть, что человек — грубое и свирепое животное.
Моя милая, я хотел бы юным снова встретить тебя юную, черную, алую, горячую розу на другой планете и быть твоим, только твоим и не разлучаться с тобой никогда. Твой Рыжан.
P. S. Нинику целую много, много.
1920. 26 декабря. Париж. Бледное утро
Катя моя любимая, родная и единственная, где ты, я не знаю, — в Кременчуге, в Харькове, в Питере, в Москве? Пишу и пошлю письмо Нинике. Последние вести не от тебя, но о тебе в письмах из Москвы к Нюше. Когда ты была в Москве, на тебя, конечно, нахлынуло столько впечатлений и столько людей было около тебя, что ты не могла написать письма. Я грустил, но мне ли упрекать.
Милая, мне хотелось бы написать тебе что-нибудь радостное и толковое, но, кажется, не могу. Внешне жизнь идет ровно и на вид хорошо. От лекций, книг, и газетных статей, и стихов в газетах притекают монеты, но их едва хватает на текущие расходы. Полгода вертелся и вывернулся. Хочу думать, что не провалюсь и следующие полгода. Но все это скучно и утомительно. Конечно, мы едим иногда лучше вас и живем в теплых, освещенных комнатах и читаем пошлейшие будто свободные парижские газеты, и зимы почти не было и уж, верно, не будет (перед сном я в туфлях, полуодетый выхожу на балкончик и смотрю на звезды и шлю благословляющие мысли тебе, и Нинике, и еще другим покинутым милым), но это все отдельные подробности (кроме того, что в скобках и что уязвляет тоской нестерпимой). Я знал, уезжая, что еду на душевную пытку. Так оно и продлится. Что ж, из сердечной росы вырастают большие мысли и завладевающие напевы. Я пишу. Мои строки находят отзвук и будут жить. Меня больше это не радует никак.