Под окнами проехал велосипед, потом еще несколько — наверное, девушки-туземки в светлых платьях. И над всем этим — синий купол Папеэте, неясный звуковой фон, шум неспешной жизни, и Оуэн ощущал, как эта жизнь постепенно проникает в его плоть.
На втором этаже заведения Мариуса красивые девушки-маори из «Моаны» и «Лафайет» спали в своих убогих комнатках: все двери нараспашку, рука — на голом животе, и изредка одна из них начинала чесаться или стонать во сне или что-то бормотать, не просыпаясь.
Весь город отдыхал. За кисейными занавесками в кроватях лежали люди, на пороге прикорнули полуголые дети, сморенные сном.
«Да, вы прожженный тип, мсье Альфред, крепкий орешек… Вы часто с удовольствием это повторяете… Вы горды собой… Вы готовы глотку перегрызть тому, кто посмел бы назвать вас размазней или слюнтяем…
Ну, а вот я — размазня… Все твердое, крепкое причиняет мне боль… Даже соприкосновение с металлом… Я, скажем, не смог бы пользоваться с такой небрежностью, как вы сегодня утром, опасной бритвой… Я испытываю почти физическую боль при виде молотка, я из тех, кто ударяет себе по пальцам, когда нужно вбить гвоздь… Я такой с детства… Я боялся упасть, потому что тротуары ужасно твердые… Когда двое приятелей тузили друг друга, каждый удар кулаком отзывался в моем теле…
Многие смеялись надо мной, дразнили девчонкой… У меня была нежная кожа и тонкие черты лица, как у девочки…
Видите ли, если я говорю, что вы допустили ошибку, значит, так оно и есть. Вы причинили мне сильную боль, наверное, сами того не зная, потому что это в вашем характере, а может быть, еще и потому, что в глубине души вы вынуждены от меня защищаться…
А если я признаюсь, что едва не поверил вам, что почти стыдился самого себя, возвращаясь в Папеэте, что у меня пропал аппетит и я почти ничего не ел?»
Во дворе под окном чистили овощи, и он слышал, как картофелины, одна за другой, падают в эмалированное ведро. С него тек пот. Подушка была влажной. Он с удовольствием ощущал запах собственного тела. Еще мальчишкой он потихоньку нюхал свою кожу, особенно в жаркие дни.
«А почему бы мне тоже не рассказать вам одну историю? Вы упомянули о своей матери, о том, что она продавала газеты… Моя газет не продавала… Ее отец был богатым человеком, то что мы называем «фермер-джентльмен»… Вы видели таких на английских гравюрах, особенно на тех, где изображена охота, — в красном сюртуке и маленькой бархатной фуражке. Это было во времена моего деда Лендбэри, баронета… Его называли «сэр». Вы сразу же возненавидите его, правда?.. Говорят, я похож на него, он тоже был мягкосердечным и слегка рыхлым, как я, а в лице у него сохранилось что-то детское… Он любил лошадей и собак, мог достойно и компетентно председательствовать на сельскохозяйственном конкурсе, прочитал несколько романов Вальтера Скотта и ежедневно уделял несколько минут чтению Библии. Вам не понять, мсье Альфред… Не обижайтесь… Это был славный человек, вполне достойный, — в полном смысле этого слова, — и он надлежащим образом воспитал своих семерых дочерей…