После антракта «старики» — первый состав «Трех сестер» — играли 1-й акт: Маша — О. Л. Книппер-Чехова, Вершинин — К. С. Станиславский, Кулыгин — В. В. Лужский, Тузенбах — В. И. Качалов, Соленый — Л. М. Леонидов и Наташа — М. П. Лилина.
Открытие занавеса встретили овацией, а выход Станиславского — таким громом, стоя, что надолго задержали действие. А когда буквально выпорхнула Лилина — Наташа, в зале ахнули и опять долго не давали им говорить.
Какой же щедрый подарок сделали нам «старики» и какой дали великий урок «жизни человеческого духа на сцене»!
…После большого антракта шла «Колокольня» из «Бронепоезда 14–69», и никто в зале не знал, что Константин Сергеевич долго был без сознания. Вот почему после «Сестер» поклонились только один раз. Он, говорили, упал тут же, на сцене. За кулисами была паника. Ф. Н. Михальский осторожно, чтобы не заметили, пригласил двух знаменитых профессоров — Фромгольца и Маргулиса, бывших на юбилее. Они так и не вернулись на свои места.
Константина Сергеевича увезли домой, конечно, и Марию Петровну тоже. Профессор Маргулис провел у постели Константина Сергеевича почти всю ночь, а утром был созван консилиум. Официально у него признали тяжелый приступ «грудной жабы», а по теперешним понятиям, у него был обширный инфаркт, осложненный впоследствии двухсторонним воспалением легких.
Только по окончании «Колокольни», которую играли как-то отчаянно отважно (ею кончался юбилейный вечер), кто-то из публики узнал о случившемся несчастье, а после узнали и все.
С того вечера Константин Сергеевич никогда больше не играл на сцене. Нас несколько дней не пускали к Зинаиде Сергеевне. В Леонтьевском доме была тревожная тишина.
Через некоторое время наши занятия возобновились, но как бы «под сурдинку». С Владимиром Сергеевичем занятий не было, чтобы звуки рояля не тревожили Константина Сергеевича. Болезнь его протекала трудно, в какие-то дни состояние бывало критическим, и тогда наши занятия отменялись.
В такие вечера мы, тихонько перешептываясь, сидели на лестнице на большом деревянном рундуке[3]. Никому не хотелось уходить из этого ставшего таким дорогим дома.
Страшно было и за Зинаиду Сергеевну, и за Владимира Сергеевича — в таком тревожном и подавленном состоянии они находились, а весь подвальный этаж, где жили оперные студийцы, словно вымер — так тихо там стало.
Зинаида Сергеевна жила в просторной светлой комнате с окнами в сад, задняя часть которой отделялась деревянной перегородкой вроде забора — там она спала, а в передней части комнаты стоял большой стол, где мы и располагались. Вокруг было множество всевозможных вещей, некоторые из них лежали на резных старинных табуретах. Повсюду книги. На подоконниках — какие-то мелочи вперемешку с цветочными горшками и посудой. По углам — сундучки-укладки, на стенах — фотографии, а на самом видном месте — пришпиленный прямо к стене английской булавкой большой конверт с надписью: «На случай моей смерти».