— Да уж, Филипп, насмотрелся я на тебя сегодня. В деле ты хорош. Знаешь, я все время наблюдаю за тобой, и мне кажется, что ты справился бы и с более трудной работой. Что ты скажешь о месте управляющего, а? Дяде Кимо пора уж и отдохнуть, он сам мне все время говорит об этом. Я хотел бы сделать тебя старшим над всеми ковбоями.
Филипп усмехнулся. В его карих глазах блеснуло что-то, похожее на удовольствие, а черные усы задорно встопорщились, обнажив яркие алые губы и зубы жемчужной белизны.
— Я скажу вам вот что: мне нравится на Гавайях. Я уже семь лет живу на острове и могу сказать наверняка — лучше места на свете не сыщешь. А с вашим отцом работать — одно удовольствие. Без дела не посидишь, зато все тебя уважают и при встрече снимают шляпу. А быть старшим над всеми ковбоями, занять место Кимо Пакеле, — это очень, очень большая честь. Слишком большая честь, сеньор. Но если уж будет надо, я не прочь попробовать. Вот так-то, сеньор Гидеон. — Филипп помолчал, потом посмотрел в сторону загона, где присмиревший бык, пуская слюну, мирно чесал бок о шершавый ствол ореха: — Однако мы поработали неплохо. Теперь дядя Кимо подпустит к этим дикарям домашних бычков — и через пару дней они будут как шелковые. А потом — добрый путь до Кавайихе! Все как обычно, сеньор!
— Да, пока Америка воевала, здесь все шло обычным порядком и ничего не менялось.
— А что может измениться, сеньор Гидеон, если люди тут только то и делают, что живут, да работают, работают да живут? Им никакие перемены в голову не полезут. Да и зачем нам, пастухам, что-то менять? Наше ремесло древнее. В нем все проверено, отлажено, все на своем месте, все — путем, как говорится, сеньор Гидеон.
— Уж это точно, дон Филипп.
А он, Гидеон Кейн, как идиот, четыре года жизни положил на «алтарь всеобщего блага и прогресса», черт бы его побрал!
Дорого ему обошлась игра в солдатики.
Как он ненавидел теперь всю эту мишуру пополам с муштрой, все эти аксельбанты, эполеты, штандарты… и лозунги, лозунги, лозунги… А потом — марш-марш в бой, за победу северян и за счастье всего человечества!
А там, глядишь, его лучший друг, с которым они оттопали в казенных сапогах три с половиной года, лежит в траншее, подставив солнцу распухшее, неузнаваемое лицо, и по его слипшимся, запавшим векам ползают сытые, жирные мухи. Вот и весь «герой во плоти», как сказанула однажды его благоверная и богоданная супруга, черт бы ее побрал совсем.
И, Эмма уже не вернется к нему.
Никогда.
Паньолос разбивали лагерь для ночлега, от холмов Кохалы тянуло ночным холодком, где-то бренчало банджо.