Поток слез лился из ее глаз, и она ушла из комнаты. В то же мгновение туда вошел граф Франц. Виллибальд приготовился к жестокой сцене и ожидал принять оскорбление от ревнивца мужественно и твердо. Тем более был он удивлен, когда граф подошел к нему, страшно взволнованный, и спросил дрожащим голосом с видом, ясно говорившим о его сердечном страдании:
— Насколько я слышал, завтра рано утром вы уезжаете с вашим другом?
— Непременно, граф, — отвечал Виллибальд с облегчением. — Мы здесь промедлили слишком долго, и злая судьба могла нас, помимо нашего желания, впутать во многое, что составляет великое несчастие этого дома.
— Вы правы, — сказал граф, глубоко тронутый, и жгучие слезы показались на его глазах. — Вы правы. Нечего мне больше предостерегать вас против прелестей Армиды. Ринальдо вырвался из ее сетей с достаточным мужеством. Вы меня вполне поняли. Я следил за вами с подозрительностью ревнивца и признаю вас свободным от всякой вины. О, если бы это была единственная вина в доме… Но довольно! Не будем говорить об этом. В воздухе скрыто какое-то бедствие, но угадать в чем оно, может только адское искусство.
Когда все общество снова собралось, вызвали священника. Вернувшись, он сказал что-то тихо графу, на что последний ответил вполголоса: «Она становится невозможной. Оставьте ее».
После друзья узнали от священника, что Амалия пожелала исповедываться и выразила разного рода странные сомнения относительно первородного греха, вечной кары и тому подобных вещей. Когда же священник невольно успокоил, как умел, ее мятежный дух, она объявила, что чувствует себя совершенно больной и не будет выходить весь вечер из своей комнаты.
По случаю отъезда друзей вино полилось еще обильнее, чем обыкновенно, и помогло забыть капризную Амалию и ее болезнь, которая, как старый граф знал по опыту, основывалась на пустом воображении. Все, и особенно Виллибальд, забывший при мысли о скором отъезде все заботы и чувствовавший себя легко и весело, как выпущенная на свободу птичка, были в самом светлом и беззаботном настроении. Шутка всегда присуща веселью, и хирургу постоянно приходилось извиняться за свой неудержимый смех. Он все порывался спросить, правда ли, что сегодня состоялась помолвка графини? Священник же старался не давать ему говорить, и забавно было смотреть, как хирург, совсем озадаченный, сидел с открытым ртом и никак не мог понять, почему он не должен был ничего знать о свадьбе, которая, по его мнению, могла бы быть отпразднована, так сказать, потихоньку, без невесты. Только граф Франц был беспокоен и мучился дурными предчувствиями. Он то выходил из залы, где все сидели, то снова возвращался, садился у окна, подходил к двери и т. д. Разошлись только поздней ночью.